Истопник - Александр Иванович Куприянов
Потому что в позе раба ты ничего не можешь сделать. Единственное – ползти к ногам повелителя. Не успеешь выломать дубину, схватить черенок лопаты или лом. Не бросишься крушить вышки охраны и рвать колючую проволоку.
Зэчек разводят по баракам.
Сталина улучает момент и подходит к Герхарду.
Она ведь бесконвойная, перемещается по лагерю свободно.
Кауфман – он и сейчас тщательно выбрит, озирается по сторонам:
– Сегодня ночью они вывезут детей. Не знаю куда… Распоряжение пришло из Комсомольска.
Сталина держит в зубах веточку багульника. Багульник горчит на губах. Она долго смотрит куда-то мимо Герхарда. Опять весна. И Егорке, который так озорно прикусывает грудь матери, всего три месяца.
Опять пахнет свежей зеленью и йодом. Так пахнут водоросли.
Откуда-то со стороны побережья и Татарского пролива ветер приносит крики чаек. Отец моряк и капитан. Она так любила море и вышивала парусники. И Костя Ярков уже никогда к ней не вернется.
А одну вышивку она все-таки успела подарить ему.
На обед акулье мясо.
Сталина смотрит в глаза Кауфману. Он подслеповато щурится.
– Ну хорошо… – говорит она, – я пойду за тебя замуж. Только давай договариваться сразу. Общих детей у нас не будет. У тебя есть Матильда, у меня Егор.
Герхард берет Сталину за руку, и они идут в кабинет начальника лагпункта.
Ночью в бараке почти никто не спит. Нинка-воровка первой слышит тихий рокот моторов. Крытые грузовики подбираются к деточагу на малых оборотах, с выключенными фарами.
Нинка фурией врывается в барак к спящим детям. Вспыхивает свет. В 47-м году в Акуре уже была подстанция. Нинка мечется по бараку. Никто не может ничего с ней поделать. Она хватает своего сынка за ножки и со всего размаха бьет головой о бревенчатую стенку барака.
Детки проснулись в бараке, заплакали и загукали.
Опять утробный клекот голубей. Которые еще не летают.
На Нину кидаются охранники, пытаясь заломить ей руки.
Она выскальзывает из рук солдат и бросается к другим кроваткам.
Нинка обладает теперь нечеловеческой силой.
Потому что она сошла с ума.
На губах ее пузырится пена.
На нее бросаются другие зэчки, валят на пол. Солдаты бьют ее прикладами, пинают сапогами. Нинка, уже окровавленная, визжит:
– Размозжите им головы! Удавите их всех!
Мы видим, как начальник лагпункта говорит с кем-то по телефону, яростно машет рукой. На полу барака валяется белый сверток, весь залитый кровью.
Рано утром вереница матерей с младенцами на руках, по очереди, идут и лезут, по трапикам в три ступеньки, в крытые грузовики. Те самые, которые ночью пришли на Акур. Камера крупно показывает лица женщин. Многие из них в шалях, повязанных узлами на спине. Очерчены строгие лица, губы сжаты. Уже не разобрать, кто из них уголовница, а кто политическая.
И мы понимаем, что перед нами портреты не мамок, а матерей.
Русских матерей с детьми на руках.
Маленькие свертки с детьми напоминают полешки дров. То ли березовых – у некоторых белые конверты. То ли еловых – у большинства дети замотаны в серо-коричневые лохмотья. Такая чешуйчатая кора.
Есть дети в серых комбинезончиках.
В тех самых, связанных из шерстяных кальсон японских военнопленных.
Отдельно от всей вереницы, у барака управления, стоит Сталина Говердовская с маленьким Егоркой на руках. Она не уезжает. Начальник лагпункта разрешил остаться Говердовской. В отдельный воронок, в смирительной рубашке, грузят Нинку-воровку.
Она катается по земле, мычит, дико хохочет и пускает розовую пену.
…Майор Окулов возвращается в свой кабинет. Пожилой и грузный человек, он садится за письменный стол и тяжело роняет голову в ладони. Краем глаза замечает, что стол завален какими-то уродливыми игрушками – куклы из тряпок с глазами-пуговками, березовые кубики, выкрашенные лагерной, темно-зеленой, краской. А еще рисунки, бессмысленные кружочки и черточки. Попалось солнце – с глазами, волосатое, идет на тоненьких паучьих ножках. Дети рисовали.
Окулов поднимает голову и вопросительно смотрит на своего заместителя – лейтенанта.
Лейтенант поясняет:
– В мамочном бараке подобрали…
Окулов перебирает рисунки и вдруг, среди вороха листочков, находит узнаваемые картинки: столовая, фонарь, летящий снег, колючая проволока и вышка… Человек в тулупе и валенках держит на поводке собаку. За спиной у него автомат.
– А это кто нарисовал? Ребенок так не может.
– Иван Алексеевич, мы вам не докладывали. У зэка Касатоновой, осуждена как жена изменника родины, сын уже взросленький, лет, наверное, семь… Юрик Касатонов. Всем бараком его прятали.
Окулов рассматривает следующий рисунок. Изможденная женщина держит на руках кричащего младенца. Кричащего, потому что рот у ребенка круглый. Видно, орет так, что глаза из орбит вылезают. Рядом горит костер. На заднем плане какая-то черная дыра.
– Где это? – спрашивает начальник лагпункта.
Лейтенант пожимает плечами:
– Их на Акур с Дуссе-Алиня перевели… Похоже, он нарисовал тоннель.
– А что за скобка у нее над головой?
– Мы тоже сначала понять не могли, товарищ майор. А потом няньки нам разъяснили. Она ему по вечерам сказки рассказывала. Про королей и царевен. Это у нее что-то наподобие короны. А может, нимб…
– А костер зачем горит? Она что – собирается ребенка в огонь бросить?!
В ярости Окулов вскакивает со стула, сгребает игрушки и листочки со стола и бросает в печурку.
– Вранье! Все вранье! Не может в семь лет ребенок рисовать святых! Гадины и враги народа! Нарочно так подстроили… И дети их – змееныши, сучье племя!
Окулов выскакивает в коридор. Лейтенант берет рисунок женщины с ребенком у тоннеля, аккуратно сворачивает в четыре раза и прячет в карман гимнастерки.
Майор возвращается с бутылкой водки и двумя захватанными стаканами.
– Давай выпьем, что ли… Голова сегодня с утра прям раскалывается. Давление, похоже, опять падает.
Камера показывает нам, как в огне печурки корчатся листочки с детскими каляками-маляками, горит кукла, у которой на голове вместо волос – солома, стреляет искрами игрушечный короб с ручками и круглым колесиком, похожий на зэковскую тачку…
– Иван Алексеевич, вы не знаете – куда их?
Мы сразу понимаем, о ком спрашивает лейтенант.
Окулов опять роняет голову в ладони. Не помогает водка. Давление скачет, потому что с берега недалекого здесь моря идет теплый фронт.
– А ты думаешь, что я знаю? – отвечает Окулов.
И наливает по полстакана водки.
Матерям разрешили уехать вместе с детьми. 177 кормящих женщин было вывезено в то утро из Акура. Их дальнейшая судьба неизвестна. Она не прослежена историками ГУЛАГа.
Зачем решили у мамок отнять детей? Кому пришла в голову такая идея?
По устойчивой легенде, возникшей позже, все матери, вместе с детьми, были отравлены молоком, которым их напоили в одном из перевалочных пунктов.
Не нашлось подтверждения страшной версии.
Но и дальнейших следов акурской истории тоже не нашлось.
Зато удалось проследить, откуда она возникла.
Вспоминает Андрей Зинковщук, узник Соловецких лагерей:
«В 1929 году на Соловецком острове работал я на сельхозлагпункте. И вот однажды гнали мимо нас мамок. Так на Соловках называли женщин, которые рожали там ребенка (их так называли во всем ГУЛАГе.) В пути одна
