Г Владимов - Три минуты молчания
- Серега, ты озверел?
Шурка на него напялил нагрудник, мы его схватили за рукава и потащили, и он всю пачку выронил на трапе. Про что мы еще забыли, про кого?
- У рулевого нагрудник есть? - спросил Шурка у Сереги. - Тебя кто сменял?
-Кеп.
- Сам кеп?
Мы поглядели на стекла рубки: в слабеньком свете из компаса - кепово лицо над штурвалом. Черные ямы вместо глаз, подбородок светится. Рядом с ним Жора стоял и третий.
- А "дед"? - я спросил.
- В машине, у реверса.
- У него есть?
- Дурак ты, - сказал Васька Буров. - Помогут нам всем нагрудники!
Я опять кинулся в кубрик. И пока они добежали, схватил один лишний - с Ваньки-Ободовой койки - и выскочил.
..."Дед" стоял у реверса по колено в масленой черной воде, держал руку на рычаге. А глазами прилип к телеграфу. На верстаке качали помпой полуголый Юрочка и какой-то шотландец в черном рокане. Снизу их окутывало паром.
- "Дед", - я крикнул в шахту, - нагрудник возьми! Не услышал он меня, наверно. Машина стучала - с большими сбоями, - и он, верно, к ней больше прислушивался.
- "Дед"!
Он ответил, не оборачиваясь:
- Ступай на палубу, Алексеич. Наплавался я с нагрудником.
Мне хотелось, чтоб он хоть посмотрел на меня в последний раз. А "дед" все смотрел на шкалу телеграфа и держал руку на реверсе. Я снова его позвал, и он не обернулся.
Кому же мне было отдать этот нагрудник? Может, Юрочка возьмет. Я ему показал - не кинуть ли? Юрочка мне подмигнул и спросил:
- Посвистим, Сеня? Видали идиотов?
- Посвистим, - говорю.
- А за что? За бабу или за политику?
- Прошлый раз - за бабу. Теперь уж давай - за политику.
- Как мы решим с Кубой?
- Мнение мое непреклонно. Куба - си, янки - но!
Вдруг этот шотландец обернулся ко мне и заржал, засверкал зубами. А ну их!
И тут я увидел - в полутемном коридоре кто-то толкается в наружную дверь, звякает задрайкой.
- Куда? - я ему заорал. - Куда отдраиваешь? С этого ж борта кренит, мало мы в шахту нахлебали?
Он мычал что-то и толкался в дверь. Я подумал - не обезумел ли кто?..
- Смоет же тебя к такой матери!- Я подошел, рванул его за плечо.
Граков это был. В расстегнутом кителе, волосы спутаны... Он мне дышал тяжело в лицо, и я вдруг почуял: он же пьяный в усмерть. Я прямо обалдел неужели ж напился? В такую минуту напился! Когда мы все валились с ног и опять вставали - спасать наши жизни и его драгоценную тоже...
- Ступайте в каюту! - я ему сказал. - Надо будет - придут за вами, не оставят.
- Плохо, матрос? - Глаза у него мутны, лицо набрякло багрово.
- Да уж куда хуже.
- Гибнем? Скажи честно.
Я ему протянул нагрудник.
- Авось, выплывем.
- Кто это приказал?
- Что?
- Нагрудник... мне...
- Капитан.
- Врешь, матрос...
- Сказал бы я вам!
Я на него надел нагрудник и завязал тесемки.
- Зря все это, матрос...
Я подумал - действительно зря. Ты-то ведь каким-то дуриком, а выплывешь, а вот "деда" никто не спасет, разве что - Юрочка. Да пока он на свои бицепсы хоть фуфайку напялит, всю шахту зальет. Я бы остался здесь, но мое место - палуба. Может быть, там я понадоблюсь. Но я все-таки постараюсь. Я добегу. Вытащу "деда".
Я довел Гракова до каюты, втолкнул в дверь.
- Матрос, так ты забежишь за мной? Ты обещал...
Я побежал на палубу, встал на трюме, рядом с Серегой и Шуркой. Палубу трясло - от машины, и зубы у меня стучали, нагрудник трясся и бил по животу. Снег и брызги хлестали в лицо, но глаза я не мог закрыть, не смел -потому что увидел камни. Мы все их увидели.
Прожектора их ощупывали во тьме. Волна приливала к ним, взлетала пенистыми фонтанами, и было видно, как шатаются эти камни - черные, осклизлые. Вдруг они ушли из виду, ушли вниз, полубак высоко задрался и пошел прямо на них, на скалу. Машина взревела, как будто пошла вразнос, и винт провернулся в воздухе, а потом ударился об воду. "Дед", наверное, реверс дал, потому что, когда мы снова увидели камни, они уже были подальше. Я оглянулся - стекло в рубке опустили, кеп стоял у штурвала без шапки, в раздраенной телогрейке. Шпаги завертелись, он прислонился к штурвалу грудью и не мог его удержать. Жора и третий кинулись к нему на помощь.
Нос опять подался на камни. Я стоял как раз за мачтой и видел, как она приводилась к середине между камнями. И разглядел черную щель фиорда - прямо против нас; волна на нее накатывала косо и закручивалась по стене: от этого нас стало заносить и развернуло, и мачта прошла мимо. Двигатель снова зачастил, сотряс всю палубу, и мы отошли. Прожектора заметались - то в небо, то упирались в камни. Грунт под камнями был изрыт водоворотами, из воронок летел гравий, барабанил нам в скулу.
Мы опять развернулись - медленно-медленно - и снова стояли против черной щели, ни назад, ни вперед. И вдруг нас рвануло, приподняло - все выше, выше - и понесло на гребне. Камни промелькнули с обеих сторон, а потом волна их накрыла с ревом. Я только успел подумать - пронесло, -и увидел скалу - черную, пропадающую в небе. По ней ручьями текло, и она была совсем рядом, да просто тут же, на палубе. Те, кто стоял у фальшборта, отпрянули к середине. А нос опять стало заносить, и скала пошла прямо на мачту, на нас, на наши головы...
Я зажмурился и встал на колени. И как-то я чувствовал - все тоже присели и скорчились. И у меня губы сами зашевелились - что я такое шептал? Молился я, что ли? Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! Мы же не взберемся на эти скалы, на них еще никто не взобрался. Спаси - и я в Тебя навсегда поверю, я буду жить, как Ты скажешь, как Ты научишь меня жить... Спаси "деда". Шурку спаси. Спаси "маркони" и Серегу. Бондаря тоже спаси, хоть он мне и враг. Спаси шотландцев - им-то за что второй раз умирать сегодня? Но Ты и так все сделаешь. Ты - есть, я в это верю, я всегда буду верить. Но - не ударь!..
Над головой у меня затрещало, сверху упало что-то, скользнуло по руке, проволока какая-то - ох, это же антенна, "маркониева" антенна! - и что-то тяжкое, железное упало на трюмный брезент рядом с нами - как будто верхушка мачты. Но еще ж не конец, не смерть! И я открыл глаза.
Грохотало уже позади, и двигатель урчал и покашливал в узкости. Прожектора шарили между нависшими стенами, отыскивали поворот. Море храпело за кормой, а мы прошли поворот, и теперь только хлюпало под скалами. Это от нас расходились волны - от носа и от винта, а шторм для нас - кончился.
Я встал на ноги. Колени у меня дрожали, нагрудник тянул книзу пудовой тяжестью. Я развязал тесемки и скинул его. Шурка тоже его скинул. И Серега. И все.
Потом открылась бухта - стоячая вода, без морщинки. В маленьком поселке светились два или три огонька, и тишина была такая, что в ушах звенело.
Мы вышли на середину, и двигатель смолк. Прожектора сразу начали тускнеть, и стало видно, что рассвет уже недалеко, уже посерели сопки, домишки в поселке, суденышки у короткого причала. На трюме валялся обломок мачты, и проволока вилась кольцами. Кто-то ее зачем-то сматывал.
Потом боцман ушел к брашпилю. Пошел молча, с собой никого не звал. Слышен был всплеск и как зазвякала цепь. В рубке опустили все стекла, кто-то высунулся, смотрел на поселок.
А пароход покачивался еще, по инерции. Сутки простоим - успокоится.
Вот тут я и сплоховал. Никогда этого со мной не случалось, с первого дня, как я пришел на море. Едва я успел дойти и свеситься через планширь. "Дед" подошел ко мне, весь дымящийся, в пару, подержал за плечо. Потом дал платок - вытереть рот - и кинул его в воду.
- Ничего, - сказал "дед". - Все, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей воде травишь.
До чего же мне было плохо. И стыдно же до чего - хотя никто как будто на меня не смотрел.
Стукнула дверь - шотландцы выходили на палубу в черных своих роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.
Люди как люди. И я ушел с палубы.
5
Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал - кого-то еще вызывали на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом еще, помню, кричали: "Молодой" пришел!.. Примите кончики..." - и я никак понять не мог, какой там еще молодой... И стук помню машины, только не нашей, и где-то под бортом хлюпало, а потом все стихло, и я провалился в черноту.
А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у нас не бывает - иллюминатор в подволоке крохотный, - но все можно было различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не откинул.
А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.
Я вышел - увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем. Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Поселок уже проснулся, чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко-красные, зеленые, желтенькие, и от причала отходили суденышки.
Вот что, оказывается, сопело - у нашего борта буксир стоял, "Молодой". От одного названия мне весело стало - только поглядеть на эту калошу, на трубу ее высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые бочки, а с "Молодого" тянулись к нам толстые шланги - в оба трюма и в шахту, через дверь.
