Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)
Ночь тихая, мягкая. Тайга до краёв захлебнулась тьмою. Утонули во мраке хребты. И только река, невидимая в темноте, шумит и шумит.
— Если обязательно так надо — иди на лодке, — говорит Улукиткан и тяжело вздыхает, будто поднялся на крутой перевал. — Только помни: моему сердцу будет больно, пока глаза не увидят вас. Мы по тайге кругом будем ходить, близко к Чагару. Я говорил, такой хребет будет перед Удой. Там есть большой речка Эдягу-Чайдах, на его устье встретимся.
— А как мы узнаем, что это Эдягу-Чайдах?
— По Мае пройдёшь — увидишь посредине речки большой камень — Совиная голова — так его зовут эвенки. Сколько до него проплывёшь отсюда — там ещё столько же до Эдягу-Чайдаха.
— Откуда ты это знаешь?
— Зимою, когда лёд на реке, люди тут ходи, говорили мне.
— А на Эдягу-Чайдахе ты был?
— Нет, тоже старики говорили.
— Найдём ли?
Он покосился на меня.
— Если уши хорошо слушали слова старика, глаза доведут, не обманут.
— Сколько же вы дней будете идти до устья Эдягу-Чайдаха?
— Сказать не могу, видишь, время какое пришло, олень одно место не кормится, бежит по тайге, как сумасшедший, ищет гриб, на дымокур не приходит. Трудно искать его. Если бы не эта беда, за пять дней дошли бы с Николаем.
— Пять дней?! Это очень долго, Улукиткан. Нас, вероятно, пронесёт быстрее до Эдягу-Чайдаха.
— Подожди, может, не пронесёт, — сказал он просто. — Ты не знаешь.
— Хорошо, Улукиткан, не будем считать дни, мы встречаемся на устье Эдягу-Чайдаха. Если что случится, и нас не дождётесь — возвращайтесь домой,
— Всё будет, как сказал.
Ещё долго костёр отбивался от наседающего мрака ночи. Долго не смолкал говор. Мы трое подтвердили друг другу, что отправляемся в этот маршрут совершенно добровольно, что все одинаково несём ответственность за жизнь каждого из нас. Трофим и Василий Николаевич поклялись повиноваться мне при любых обстоятельствах, даже если это будет связано с риском для жизни.
Остаток ночи пролетел быстро. Начинался рассвет. Тьма пугливо убегала за мысы. Шальная Мая скакала по каменистым грядам и рёвом будила тишину.
Лодка, на которой мы должны отплыть, сделала искусным мастером — Василием Николаевичем. Уж он постарался: кокорины вытесал из лиственничных корней, набоки к бортам прибил добротные, без сучочка. Посудина получилась ёмкая, килограммов на семьсот груза, только длина её не в пропорции с шириной — коротковата лодка. Но тут мастер не виноват — не нашлось доброй лесины.
Лодка лежит на берегу вверх дном, греет на солнце брюхо. Рядом шесты, вёсла, всё строганое, новенькое.
Мы стащили лодку в воду, и Трофим не выдержал, чтобы не показать нам своё искусство. Реку он любит и шест предпочитает посоху.
Засучив штаны выше колен, Трофим упёрся расставленными ногами в дно лодки и бросил косой взгляд на реку, туда, где плескался перекат. От первого сильного удара шестом долблёнка вздрогнула, словно табунный конь, почуяв седока, и рванулась вперёд. Ещё удар шестом, второй, третий… С рёвом наплывает перекат. Волны дробятся о лодку, хватаются за нос, напирают пенистыми беляками.
Трофим, выгибая спину, бросает шест далеко вперёд, давит на него всей своей тяжестью и гонит долблёнку в горло прохода.
Вот лодка взлетела на последний гребень, ещё мгновение — и кормщик, уходя дальше по гладкому сливу, махнул нам рукой.
— Хороша долбленочка! Угодил, ей-ей, угодил, Василий! — говорит он, возвращаясь.
Загружаем лодку. Дно замащиваем сухими жердями, а поверх расстилаем брезент. Всё, без чего сможем обойтись пять-шесть дней: неприкосновенный запас продуктов, одежды, личные вещи — укладываем вниз. Остальное: спальные мешки, посуду, рацию, немного продуктов, всё, что нужно будет каждодневно на стоянках, уложим сверху утром.
Василий Николаевич с Трофимом вырубили берёзовый корень, прикрепили к нему тяжёлый камень — это якорь. Он пригодится: в случае опасности можно будет задержать бег лодки.
Вечером вызвали штаб. Явились все станции пожелать нам счастливого пути. Я передал последние распоряжения по экспедиции, попросил Плоткина организовать дежурство станций. Хотя мы и оставили для своей рации ранее установленное время работы, но мало ли что могло случиться… Ежедневно с семи до двадцати четырёх часов в эфире нас будут караулить.
Условились и с главным инженером экспедиции Хетагуровым. Он будет встречать нас на устье Маи дней через семь. Там совместно и решим все вопросы, связанные с проведением геодезических работ по этой реке.
— Ещё передай одну радиограмму в штаб, и на этом закончим, — говорю я Трофиму, кладя перед ним исписанный клочок бумаги.
Он, как обычно, читает текст вслух, но с первого же слова голос его падает, глохнет, переходит в шёпот: «Плоткину. Прошу организовать переезд Нины с сыном из Ростова в Зею. Предварительно свяжитесь по прямому проводу, передайте ей, что это желание Трофима и моё. Работой будет обеспечена. Можете послать за ней человека».
Трофим долго смотрит на исписанный лист, тщетно пытаясь скрыть от меня волнение. Потом уверенно кладёт руку на ключ передатчика.
На смену закатившемуся солнцу появилась кособокая луна. Серебром вскипели перекаты. Оконтурились чернотою горбы хребтов.
Позже, в одиннадцать часов, как условились, отозвалась наша станция из районного посёлка Бомнак на Зее. Это последняя попытка получить от местных жителей какие-либо сведения по нашему маршруту. От Улукиткана мы знаем, что летом эвенки не посещают Маю. Он объясняет это её недоступностью для оленей. А для людей? Нам важно было знать, что скажут другие?
У микрофона оказался районный прокурор, местный эвенк, по фамилии Романов. Когда я ему сказал, что мы собираемся пройти Маю на оленях, он удивился:
— Кто вам посоветовал? Разве в тайге не осталось троп наших отцов? — спрашивает прокурор. — Только сумасшедший рискнёт идти на оленях, там прижимы, пропадёте!
— А если на лодке?
— Да и на лодке никто не плавал. Разобьётесь и не выберетесь.
— Нами руководит не спортивный интерес, а необходимость, — сказал я. — Если река недоступна для каравана и для лодки, придётся изменять проект, а для этого нужно время и лишние средства. Но представьте себе, что мы согласимся с её недоступностью, откажемся от работы на ней без обследований, а позже выяснится, что по Мае можно пройти. Кто же нам простит такое? Лучше помогите советом.
— Мой дед говорил про Маю так: если бросить бревно в реку у Большого Чайдаха, оно до устья не доплывёт, измочалится. Что я могу вам посоветовать в этом случае? Вернитесь!
Я отблагодарил прокурора за совет, но от маршрута не отказался. Наоборот, его предупреждение окончательно утвердило во мне решение идти по Мае. Будь что будет — мы поплывём!
Скоро рассвет. Пора на покой. Я забираюсь в спальный мешок, лежу в странном полузабытьи. Пытаюсь представить себе нашу жизнь в этом ущелье, где мы будем лишены необходимого, где опасность встанет перед нами с первого шага и не отступится до конца путешествия. Проскочим ли? Улыбнётся ли и на этот раз нам счастье? Мысли меняются, как весенние облака в зависимости от того, с какой стороны дует ветер. Я могу убедить себя самыми неопровержимыми доводами, что избранный нами путь полон коварных неожиданностей, но чувствую, что отступиться от него не могу.
Нет, и верю в успех!
Я слишком уверен в своих спутниках. Более смелых и стойких не найти. Без колебаний вручаю им свою судьбу.
В день отплытия, седьмого августа, было свежо. На реке перекликались кулички. Ко мне подошёл Улукиткан.
— Однако, твой путь обязательно кончится хорошо, — сказал он обрадованно и серьёзно. — Теперь сердце моё не болит.
— Спасибо, Улукиткан, за тёплое слово. Как угадал?
— Сон видел. Будто я дома, уже пришла зима, совсем холодно стало. Люди с моря передали, что ты шибко больной лежишь, один тайга, никого нет. Как, думаю, один, больной, надо ходить искать тебя, хороший чум делать. Котомку взял и пошёл на лыжах. Мороз под дошку лезет, остановиться — оборони бог, нельзя, схватит. Иду сосняком. Пора бы ночевать. Ищу место, да не сразу хорошее найдёшь. Хожу долго туда-сюда. Вижу, с дерева шишки падают, все в одно место, в одну кучу. Ну, думаю, совсем хорошо, на всю ночь их хватит и дров не надо. Поджёг шишки, набрал в котелок снега, чай, думаю, надо варить. Шишки разгорелись хорошо, тепла много. А сам думаю: где искать тебя буду, как бы уже не пропал, такой холод. Смотрю на костёр, что, думаю, такое? Из огня ты поднимаешься, мучаешься, тебе шибко больно. Я хотел помогать, да не могу, рукам горячо. Потом шишки сгорели, ты встал, совсем такой, как сейчас, говоришь: «Здравствуй, Улукиткан! Люди меня похоронили, шишками засыпали, хорошо, что ты пришёл, отогрел, теперь ходить будем вместе…» Сон не обманет, обязательно увидимся!
