Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Она вздрагивает от беззвучных рыданий, зажимая трепещущие губы.
Галина, все не спуская с нее расширенных глаз, делает огромное над собой усилие: это же день, солнце... утром встала, как всегда, чай, ребятишки, шум, гам, занятия, обед, все в привычном порядке, и, кажется, то, что теперь происходит, вот-вот расплывется, и нарушенный порядок спокойно будет продолжаться.
Нет, не расплывается. У стола сидит с подобранной вуалью молодая женщина с милыми доверчивыми карими глазами, с которых черные ресницы смахивают слезинки, и матовое милое, удивительной привлекательности лицо.
Курмоярова как будто успокоилась.
— Вы обо мне дурно подумаете, не то сумасшедшая, не то глупая... Но ведь... боже мой... я сама не знаю... Вы понимаете ужас: любишь, безумно любишь... все, вся жизнь отдана, ничего не осталось... и тебя любят, любят глубоко, чисто, и ты знаешь это, и вдруг... вдруг начинаешь чувствовать, — она зашептала, — что-то подтачивается, бледнеет... по кирпичику начинает отваливаться, по кусочку, по песчинке, а ты ничего, ничего не можешь... смотришь глазами, видишь, и ни рукой, ни ногой, а ужас все ближе, все тяжелее... вот раздавит...
Она глядит круглыми, полными ужаса глазами и шепчет с заговорщицким видом:
— Послушайте, ведь я его дыхание сторожу... Я каждую мелочь за него делаю. Ему некогда, он в разъездах, некогда журнала просмотреть, я прочитаю три-четыре журнала, все ему расскажу. Я освоилась настолько с болезнями, с медицинскими терминами, со специальными исследованиями, читаю медицинские журналы и ему указываю наиболее интересные статьи... Ведь я всю себя ему отдала... Разве я виновата?.. Ведь я ни крошки не виновата... Он любит меня... И ребенок не виноват... — И вдруг засмеялась. — И вы не виноваты... искренняя... он говорит... я знаю...
Девушка тоже глядит на нее круглыми похолодевшими глазами, чувствуя, что это — край, за который никому нельзя переступать.
Потом опускает глаза и облегченно вздыхает:
«Это же с нею, вообще с другими, а со мною этого никогда не будет...»
И говорит:
— Успокойтесь, пожалуйста, выпейте воды, вот стакан. Вы просто преувеличиваете. Мы с Никанором Сергеевичем редко и коротко видимся, совершенно случайно, когда он приезжает сюда к больным. Но я теперь сделаю так — мы больше не будем встречаться, и только.
Та испуганно, с подергивающимися губами протягивает руку, защищаясь:
— Нет, нет, нет... Только не это... Только не это... Ни к каким мерам не прибегу. Или мой сам... целиком, или чужие…
Глаза ее высохли, лицо стало жесткое и холодное.
— Никогда!
Повозка медленно и тяжело, все так же наворачивая на колеса толстые комья грязи, удаляется и постепенно тонет в голубоватом конце улицы.
Галина постояла, сдавливая виски.
«Нехорошо... Зачем это?.. Разве я виновата?..»
Из зеркала мельком глянули запушенные серые глаза, нос горбинкой.
«Да, виновата».
«Но ведь я ни словом, ни движением не дала повода».
«Виновата».
Она постояла, опустив глаза.
«Я знаю, что делать».
Всегда казалось, что менять сложившуюся жизнь очень трудно, как трудна всякая ломка. Но когда подала прошение об увольнении из школы, все оказалось очень просто и незамысловато: только уложиться да сесть в телегу.
Галина сидела на полу своей пустеющей комнаты перед раскрытой корзиной и укладывала белье, книги, открытки; оголенные стены смотрели пусто и сиротливо.
Страдная пора экзаменов, когда и ученики и она выбивались из сил, была позади. На экзамены приезжал земский начальник, выхоленный молодой человек, из местных дворян, с университетским значком. Он сквозь зубы цедил слова и все время, щурясь, чистил ногти.
Да, так же просто и легко, как будто переезжала всего с квартиры на квартиру. Вспомнила о своих безнадежных мыслях тогда ночью, о своем вдовстве... семеро ребят... и улыбнулась.
И баба, совавшая целковый, и старуха, что приводила сына, больного скверной болезнью, где-то беззлобно маячили, далеко и смутно.
Василий несколько раз входил, постоит, потопчется, вздохнет и опять уходит.
Влетела ласточка, торопливо облетела комнату два раза и прицепилась у потолка в углу, остро сложив крылышки, торопливо дыша и поворачивая головку. Потом, резко чирикнув, стрелой вылетела в окно. А в окно глядела яркая зелень молодого лета. Горласто кричали петухи, разговаривали куры. Далеко за деревней тарахтела пустая телега.
Вот укладывается она, одна, как жила одна. И на минутку защемило сердце.
Опять влетела касаточка, на секунду прицепилась к стене и опять вылетела. И тот же сверкающий день, куриные разговоры, голубеющий вдали лес; воробьи разоряются, и снова почему-то легко и радостно.
Пришла Федосьюшка и стала помогать, ненужно тыча вещи то в тот, то в другой угол корзины.
— Да нет, не нужно, Федосьюшка, не нужно, это не сюда.
А Федосьюшка попросит то коробочку из-под зубного порошка, то пустую скляночку из-под лекарства, то старенький платочек, то лоскуток.
И хоть пустяки все это, а все-таки неприятно, как она внимательными глазами следит, что бы еще выпросить.
Набились и другие бабы. И хоть не просят, но следят глазами, ждут, чтоб подарила то или другое.
Через два дня отъезд. Василий приготовил подводу.
Утром над избами только показалось солнце, слышны под окном ребячьи голоса, — ребятишки, как воробьи, по всякому поводу слетаются.
Василий стал выносить вещи. Пришла Федосьюшка, выпросить-то уж больше нечего, — ну, ничего, принесла подорожничков.
На улице перед крыльцом шум, голоса, перекоряются:
— Ты чего за грудки-то хватаешь?
— А ты не трожь. Просили тебя?
— Пусти!
— Я те задом наперед поверну гляделки.
— Повернул такой, да на третий день сдох.
И голос Василия:
— Чего суесся не в свое, Ипат. Тебя не звали, ну и поворачивай оглобли.
Галина выглянула в окно: Василий, подряженный им подводчик и Ипат тянули каждый к себе корзину, стараясь вырвать затягивавшие ее веревки. Корзина, скрипя, переворачивалась и прыгала по земле под дюжими рвавшими усилиями. Около стояла кучка мужиков и баб, подходили и другие.
Галина с удивлением вышла на крыльцо — вместо одной, стояло две подводы.
— Что такое?
Высокий парень, тот самый, что ночью обидел — она тогда не пожаловалась, к чему? — рванул корзину, вырвал из рук Василия и подводчика и, отмахиваясь от них кнутом, как от собак, поволок к своей телеге.
— Что это значит? Что такое!..
Тот остановился, приподняв за угол корзину, и, глядя злыми глазами, сказал:
— Прикажите им, Галина Лександровна, не гавкать. Гавкают, как собаки, дела не дают делать.
— Да зачем вы корзину тащите?.. отдайте Василию.
— Знамо, не его наймали, — загалдели в толпе.
— Не спрося в хомут лезет.
— Ипатка — скаженный: человека наняли, а он рветь.
Ипатка злобно повернулся, черно сверкая злыми глазами и все не выпуская из тугого кулака веревку от корзины.
— А вы чего не свое гавкаете? Ты сколько взял? — повернулся он к вознице, мужику с благообразной бородой.
— Взял!.. — насмешливо протянул тот. — Пятерку за сорок верст, ограбил. Оборонишься, стой день, покеда лошадь отдохнет.
— Не деньги, — загомонили мужики.
— А я без копейки! — стукнул кнутовищем себя в грудь парень. — Али с нее брать?..
— Ну, энта десятая дела, — отозвалась толпа.
— Потрудилась нам верно.
— Худа от нее не видали.
— Ничего, пущай ей потрудится.
И это как будто решило спор. Парень сильно и злобно вскинул корзину на телегу и стал увязывать, откидывая локти.
Галина стояла в недоумении. Не решалась сказать, что боится с ним ехать, так были уверенны все его движения.
— Ну-ка, ты, одноглазая кила, давай еще чего к задку прихватить.
Парень хозяйственно облаживал сиденье, подкладывал под веревки сена, чтоб не терло.
— Послушайте, да я вовсе не хочу, чтоб меня даром везли. Ведь того наняли, зачем же вы?
— Что же с им драться, что ль, — сказал Василий, — одно слово — необтесанность. Да уж поезжайте с ним, видно. Ты, Евсеич, распряги нито. У Ипатки мерин подобрее будет, довезет скорее; ну, да и то сказать, услужить хочет, стало быть, безденежно.
— У Ипатки лошадь добрее, довезет, — опять загалдели в толпе.
— Ничаво, пущай везет.
Галина продолжала в недоумении смотреть, как увязывали ее вещи на Ипатовой телеге. И опять кольнула горькая боль — одна среди толпы. Что-то мешало запротестовать.
— Ну, нате вам, Евсеич, что потревожили вас.
Евсеич заложил полтинник в рот за щеку, влез на телегу и, погромыхивая колесами, поехал по улице.
Все уложили. Надо и отправляться. И опять стало жалко чего-то. Захотелось последний раз взглянуть на класс, на свою маленькую опустевшую комнатку, которая молчаливо оставляет у себя девичьи думы, мечты, надежды и боль и одиночество, как слезы той маленькой девушки, которая их тут выплакала и о которых бы никто не знал, если бы не Василий.
— Прощайте, Василий. Дай вам бог всего, всего хорошего. Ну, вот нате вам. Спасибо вам. Большое, большое вам спасибо за все» — она взяла и сердечно пожала его грубую заскорузлую руку.
