Владимир Войнович - Монументальная пропаганда
За окном была тихая морозная ночь, светила полная луна, кошки орали на крыше, и из подвала неслись песни, исполняемые нестройным мужским трио. "На диком бреге Иртыша", "По диким степям Забайкалья"...
- Ребята! Друзья мои! - в порыве светлых чувств воскликнул Жердык. Как все же прекрасна жизнь! И как хорошо ощущать в ней себя человеком, существом рожденным...
- Рожденным для чего? - спросил Ванька.
- Для чего-то хорошего. Короленко сказал: "Человек рожден для счастья, как птица для полета".
- Можно я переформулирую, - благодушно возразил Крыша. - Я смотрю на это проще: человек - это постоянно действующая фабрика по переработке продуктов природы в говно.
Глава 17
А тем временем с Запада или с Востока или с какой-то другой стороны, уточнять не будем, чтобы не ввергать читателя в соблазн двойного толкования текста и подтекста, в общем, с одной из сторон на город Долгов надвигалась вовсе не зимняя, грозовая, зловеще-красивая туча. Ее еще, наверное, мало кто видел, а Ванька уже всем своим со всех сторон укороченным телом ощущал ее приближение. Тут надо сказать немедленно, хотя в интересах сюжета стоило обозначить заранее, что любая гроза повергала Ваньку в состояние звериного беспокойства, может быть, оттого, что почти все нервы были обрублены, торчали наружу и чутче любого барометра воспринимали даже неясные атмосферные возмущения. Во время погодных катаклизмов Ванька порою сходил с ума, и самые страшные мысли озаряли его изуродованную снаружи башку.
Посмотрев в тот вечер на небо, можно было заметить, что одна сторона его была черно-лиловая, а другая, напротив, девственно ясная. Черная медленно двигалась к ясной, ясная двигалась к черной, и наконец они впали друг к другу в объятия прямо над центром города Долгова. Потом говорили, что столкнулись два атмосферных фронта. Один из фронтов был циклон очень теплый и влажный, а другой - антициклон, сухой и холодный. Они столкнулись, и вдруг все завыло и засвистело, лиловую тучу завертел вихрь, и она превратилась в грязный черный лохматый смерч, в вертящийся столб, нижний конец которого опустился к земле, а верхний вытянулся в сторону космоса. Невероятная сила вращала это черное месиво, отрывая от него и опять притягивая к центру темные клочья. А вокруг столба вращались и клокотали клубы дыма, пара, грязи или неизвестно чего всех цветов радуги и их мерзейших оттенков. Смерч не на одном месте стоял и не прямо передвигался, а ходил кругами по центру города, будто хотел именно это место полностью изничтожить. Он гнул до земли и ломал деревья, срывал с домов крыши, переворачивал автомобили, катил по улице пустые бочки, волок рекламные щиты, разбивал вдребезги киоски, а какую-то телегу вместе с лошадью поднял вверх и понес куда-то, словно воздушный шар, и лошадь беспомощно дрыгала ногами. Все свистело, шумело, ревело, с неба обрушились на город дождь, снег, град величиною с кулак, и все осадки, какие только можно себе представить, и в таких количествах, каких представить себе нельзя. Молнии высвечивались ослепительными зигзагами и с ужасным треском втыкались в землю. Все люди попросыпались и в страхе смотрели в окна, а иные, наоборот, закрывали глаза, затыкали уши и молились кто кому и чему умел. Никто никогда в такое время года подобной грозы не видел, и в другое время не видел, и ни в какое время не видел и видеть бы не желал. И некоторые даже стали думать, что, может быть, это не гроза, а война, и не простая, а термоядерная. Или обыкновенное светопреставление. Страшный суд, ради которого разверзнется земля, вскроются все могилы, тьмы мертвецов вылезут наружу и станут клацать зубами. Все сверкало, гремело, Ванька заволновался, и его охватило чувство, что он сам - часть этой стихии.
Хотя внешне никто бы и не подумал.
Его комната, как известно, находилась в полуподвале. Нижняя часть окна стояла в бетонном кармане ниже уровня тротуара приблизительно на полметра, а верхняя часть приблизительно на метр поднималась над уровнем. Прямо в окно летел поток воды, как из трубы большого диаметра. Бетонный карман немедленно наполнился, вода давила в стекло и опасно сочилась внутрь. Одна молния ударила прямо в карман, и вода немедленно закипела, но стекла не лопнули. Другая молния, очевидно, ударила в крышу, и ощущение было такое, что на дом упала большая бомба.
Трое друзей все еще сидели за столом. Глядя в сторону окна, Ванька опять вспомнил бой в Кандагаре, когда моджахеды из всех видов оружия крошили их батальон, застрявший в ущелье и практически беззащитный. Крыша тоже вспомнил афганский опыт и штурм дворца президента Амина.
Жердык ничего подобного вспомнить не мог и полез под стол.
- Ты чего? - прокричал ему Ванька, отогнувши клеенку.
- Я боюсь! - прокричал из-под стола Жердык.
- Все боятся, - сказал ему Крыша, - но зачем же лазить под стол? Вылезай! - он схватил Жердыка за шкирку и стал тянуть наружу, а тот упирался, плакал и кричал:
- Ребята! Не надо! Оставьте меня здесь! Я боюсь. Вам не страшно, вы герои, а я боюсь!
- А ты не бойся. Это не страшно, - сказал Ванька, казалось, совершенно спокойно.
- Это тебе не страшно! - прокричал Жердык. - Потому что ты обрубок. Тебе жить незачем, а я еще полон сил.
Глядя на Ванькино лицо, трудно было понять, что оно выражает.
- Вылезай, Саня! - сказал он Жердыку почти ласково. - Успокойся. Ты что же, грозы не видел? Вылезай, потолкуем.
Как ни странно, эти слова подействовали на Жердыка, и он, оттолкнувши руку Крыши, вылез и отряхнулся смущенно.
- Ну вот, - сказал Ванька. - Вот и хорошо. Выпей еще и успокойся.
Жердык принял протянутый ему стакан и отхлебнул, стуча в стекло зубами и проливая водку на грудь.
- Ты знаешь, - сказал ему Ванька, - когда очень страшно, надо думать о чем-нибудь отвлекающем. Я, когда нас крошили в ущелье, почему-то старался вспомнить стихи, которые я где-то зачем-то читал и запомнил. - Ванька закрыл глаз и почти пропел:
Утомленные пушки
В это утро молчали.
Лился голос кукушки,
Полный горькой печали.
Но ее кукованье
Не считал, как бывало,
Тот, кому этой ранью
Встарь она куковала...
Взорван дот в три наката,
Сбита ели макушка...
Молодого солдата
Обманула кукушка.
- А мне, - сказал Крыша, - в таких случаях приходят на память маршевые песни. "Несокрушимая, - пропел он, - и легендарная...
- В боях познавшая радость побед..." - подхватил, ободряя себя, Жердык и посмотрел в окно. Стихия проявляла признаки успокоения.
- Не надо это! - попросил Ванька. - Ты, - повернулся он к Жердыку, лучше спой нам что-нибудь лирическое.
- А что? - спросил Жердык и вздрогнул от вновь сверкнувшей за окном молнии.
- Что хочешь. Например, свою любимую песенку Герцога.
Крыша посмотрел на Ваньку вопросительно.
- Да сейчас вроде не к месту, - засомневался Жердык.
- Ничего, - сказал Ванька. - Хорошая песня всегда к месту. Ну, давай.
- Ты думаешь? - сказал Жердык. И согласившись, приложил руку к груди, открыл рот. Но в это время опять засверкали молнии: одна, другая, третья.
Жердык обхватил голову руками, присел и снова полез под стол. Новая молния опять попала в бетонный карман. На этот раз стекло лопнуло, кипящая вода хлынула внутрь. Клубы горячего пара закрыли все.
- Умираю! - закричал из-под стола Жердык.
- Тогда я вам спою, - сказал Ванька и потянулся к магнитофону.
Крыша немедленно сообразил, что это значит, но он Ваньки уже не видел.
- Стой! - закричал он и кинулся к Ваньке сквозь пар. Он прыгнул, как ягуар. Вытянув руки вперед, летел он на перехват, похожий, может быть, на торпеду. И застигнут был случившимся прямо в полете.
Ванька нажал на клавишу, из микрофона вылился чистый тенор Жердыка:
- Сердце красавицы...
И тут полыхнуло не снаружи, а изнутри, и Крыша не упал на Ваньку, а, напротив, взмыл вверх и продолжил свой полет в бесконечность.
Глава 18
Незадолго до грозы Аглая Степановна Ревкина сидела за столом, пила чай с ванильными сухарями и поглядывала в окно. Там было тихо и ясно. Ничто не предвещало ничего.
Аглая вспоминала свою поездку в Москву, встречу с генералом Бурдалаковым, драку с милицией, скандал со скульптором Огородовым. Нахал! С такой болезнью явился прощаться. Вот и ей пришла пора расстаться со своим постояльцем. Три десятка лет прожили вместе...
- Вот, - сказала она, подойдя к нему с чашкой, - видишь, все-таки дождались. Завтра тебя поставят на старое место, и это уже все, никто тебя оттуда не сдвинет.
Она посмотрела на него, но в его лице и фигуре никакого отношения к предстоящему событию не обнаружила. И вдруг подумала: а вдруг он не хочет туда? Там холод, сырость, голуби и возможны разные злоумышления. В каком-то городе взорвали уже памятник Николаю Второму. И этот могут взорвать. Еще подумала: отдам его им, а с кем останусь сама?
Одна в пустой квартире... Как это бывало и раньше, она в своих размышлениях упускала из виду то обстоятельство, что он не совсем живой. И мимолетно скользнула мысль: а что, если вовсе не отдавать? Эти люди отреклись от него, - думала она, забыв, что живет уже в другую эпоху, не тех, которые отрекались, - разве они заслужили право на него?
