Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
Ганс сам не помнил, как очутился за дверью. И только что она закрылась за ним, профессор встал из-за стола. Неслышными шагами подошел он к шкафу, открыл его, минуту постоял, присматриваясь к полкам, сплошь заставленным разноцветными пузырьками, колбочками и банками. Потом вдруг протянул руку и сразу нашел то, что ему было нужно. Это был небольшой длинный флакончик из тонкого химического стекла, с длинным горлышком, запаянным вверху. Он деловито взял и поднял его высоко над головой, к белому огню, рассматривая. Серая, очумелая от света бабочка взлетела и ударила его по лицу. Он только досадливо, как от человека, отмахнул-ся от нее и несколько раз встряхнул флакон. Тогда от стенок оторвалось несколько быстрых, мелких пузырьков и исчезло. Это ничего не доказывало, но он сразу понял: нет, это то самое. Пожевал губами и тряхнул флакон еще раз. Опять забурлили и поднялись мелкие пузырьки. Он смотрел на них широко раскрытыми, испуганными глазами. "Ах ты Господи!" - сказал он наконец подавленно и пошел к столу. Глубоко сел в кресло, деловито подвинул к себе эмалирован-ную кружку и налил ее до половины. Посмотрел, хватит ли, взял флакон и, прихватив платком, сломал горлышко. Сначала капнул только десять капель, потом вылил все. Кружку взболтнул и поставил на стол.
Руки у него дрожали, и он невольно поглядел на них. Бедные руки его! Все-то они в золе, все-то худые, грязные, в морщинах, ожогах и порезах. "Вымыть бы их надо, - подумал он тяжело. - Что уж с такими руками-то..." Но додумать до конца он не смог, испугался, схватил кружку и поднес ее ко рту. Но сила жизни была еще непоборима, словно кто-то схватил и стиснул ему горло, не давая глотать. Он поставил кружку и просидел с минуту неподвижно.
И впервые за эту ночь почувствовал тишину.
Тихо и безлюдно было так, как будто вымер весь дом. Да так оно и было, пожалуй. Он подошел к окну и, осторожно отдернув занавески, посмотрел вниз.
Над садом плыла безлюдная, неподвижная ночь. И только очень напрягая зрение, можно было различить серые дорожки и серые же пятна среди кустов скамейки. На одной из них, прямо перед окном, сидела неясно очерченная белая фигура. Он постоял еще немного и опустил жалюзи. Они стукнули сухо и четко, как спущенный курок.
"Пора! Пора!"
Он вернулся к столу и поднял кружку.
Но в это время кто-то спросил:
- Можно?
"Дверь-то не заперта!" - пронеслось в голове профессора, но ответить он ничего не успел.
В комнату вошел Гарднер. Конечно же это он сидел на лавочке и смотрел в окно. Профессор грозно обернулся к нему, но тот излучал такое тепло и свет, так был ясен и безмятежен, что Мезонье и сказать ему ничего не сумел.
- Вы извините, профессор, - сказал Гарднер и быстро прошел к столу, но я увидел, что у вас горит свет, и вот решил навестить! У меня ведь тоже бессонница! Все нервы, нервы!
- Да, да, - ответил профессор сурово, - но я вот работаю, и мне очень некогда.
- А я сейчас уйду, - успокоил его Гарднер. - Я так и шел: на одну только минуточку.
Он осторожно поднял со стола пустую апмулу.
- Бром, наверное?
- Да! - отрезал профессор.
Секунду Гарднер смотрел на него, потом вдруг поспешно опустил глаза, положил ампулу, поднял кружку, понюхал.
- Ну, - сказал он спокойно, - работайте, мешать не буду. Спокойной ночи. - Тон у него был такой, словно он пришел к профессору с каким-то сомнением, а ушел, исчерпав его до конца. - Спокойной ночи, - повторил он, затворяя дверь.
Профессор ничего не ответил, только злобно два раза повернул ключ в замке, подошел к столу - ампулы уже не было, Гарднер захватил ее с собой. "Ну и пусть, - подумал он со злобным удовольствием.- Попробуй достань меня теперь!"
Он сел за стол опять, взял кружку и залпом выпил все. Жидкость была безвкусная и бесцвет-ная и только чуть пахла миндалем - что-то вроде недоваренного компота из чернослива. "Вот и все. Обратно уже не уйдешь". Он посидел немного, потом подумал: "Боже мой, какая тишина!" Быстро, опережая возникающий страх, подошел к этажерке и включил радиоприемник. Что-то зашипело, заклокотало в лакированном чреве, но он еще передвинул винт, нащупывая подходя-щую волну. Пока он делал это, в нем вдруг стукнуло и явственно заворочалось где-то около кишок то злое и инородное, что он только что впустил в себя. Он резко повернул винт, и тогда трескучий и отчетливый, как ремингтон, голос вошел в комнату. Он стоял и слушал.
"Тогда вы кладете на это жирное пятно лист промокательной бумаги и проводите по ней горячим утюгом. Повторив эту манипуляцию несколько раз, вы достигнете того..."
У него уже сводило скулы, становилось все жарче, все неудобнее и вот торопливо, словно уходя от дурноты, он повернул винт еще, на следующее деление.
Тогда мужской, грубый, обветренный голос стал ругаться и кричать на него по-немецки:
"И тут мы скажем им: ни револьвер террориста, ни бомба политического убийцы, ни яд заговорщика - ничто из всего того, что вы мобилизовали и двинули на нас из недр своей черной кухни, не помешает нам довести до конца великое дело оздоровления и дезинфекции мира. И каждый раз, склоняя наши траурные черные орлы перед ранними могилами, мы будем клясться этой новой кровью..."
Он улыбнулся. Мир жил своими заботами, печалями и радостями. Что ему до того, что в какой-то запертой комнате умирает сумасшедший старик! Вот опять, видно, где-то хлопнули какого-то прохвоста. Как ни говори, а все-таки это хорошо. Вот уже их бьют, как мышей, по всем закоулкам...
И вдруг его пальцы дрогнули.
Звонкоголосая девочка выкрикивала бесстыдно и наивно из-под его руки:
Шофер мой милый,
Как ты хорош!
Мотор включаешь
Бросаешь в дрожь.
Ты умеешь так поставить,
Ты умеешь так направить
И ведешь, ведешь,
Ведешь, ведешь...
Девочка пела, а он слушал и слегка кивал ей головой.
- Пой, пой, милая! Вот я слышу твой тонкий, девичий голосок. И совсем даже не важно, кто тебя научил этакому. Хорошо, что ты такая сильная, ладная, молодая и что столько тебе еще осталось жить.
Он уже весь дрожал, у него звенела и как бы испарялась куда-то голова, но он все-таки весь повернулся к черному ящику, мучительно и напряженно вслушиваясь в заключенный в нем молодой, почти птичий голосок.
Ведь она пришла к нему на помощь в эту самую важную в его жизни ночь.
Но тут раздались аплодисменты, ржание, смех, топот ног, и сразу же вошел в его узкую смертную камеру большой, гулкий и спокойный зал, наполненный до отказа белым туманом молочных ламп, дамами в вечерних туалетах, господами в накрахмаленном белье. Пока девочка молчала, он, закрыв глаза, прислушивался к тому чужеродному и злому существу, что выпрямля-лось и росло в его теле, перерастая его самого. Вдруг сразу сделалось душно, тесно, некуда стало девать свое тело - так оно сразу обмякло, распухло и отяжелело. У него закололо в боку, стали жать ботинки, воротник сделался узок и перехватил горло, кресло врезалось в тело, пот покрыл лицо, - он наклонился, ища таз.
Но девушка опять уже пела над ним, пела еще что-то такое бессмысленное, звонкое и бесстыдное, а он улыбался, сползая с неудобного кресла, все кивал ей головой и уж ничего не видел около себя, ни ее, ни даже того черного ящика, в который ее заключили, - такой уж в ту пору стоял в комнате тонкий, звенящий, скользкий туман.
...Когда он снова открыл глаза, то увидел несколько розовых смазанных пятен и не сразу понял их значение. Он вытянулся, выгибая спину, и спросил:
- Где Ганс?
Одно из пятен подплыло к нему, остальные заколебались и подались назад; он почувствовал на своих руках живое, проникающее внутрь тепло и понял, что кто-то плачет.
Тогда он поднял тяжелую, плохо повинующуюся руку и положил на голову тому, кто стоял перед ним на коленях.
Около самого его лица зарыдали бурно, открыто, неистово, и чья-то рука ухватила его за шею и прижала к себе.
- Милый, милый, милый! - говорила Берта, содрогаясь от истерической жалости и нежности к этому большому беспомощному телу, которое через несколько мгновений должно стать мертвым. - Милый, милый, простишь ли ты? Можешь ли ты...
- Где Ганс? - спросил профессор и закрыл глаза, потому что перед ним замелькали радуж-ные дуги, и тут же прибавил: - Нет, нет, не зовите его, пусть спит... А Гарднер где?
И сейчас же над ним появилась нежная, противная, розовато-белая морда, похожая на крысиную.
- А, крыса! - сказал профессор громко и спокойно, чувствуя, что его сейчас и на этот раз навсегда захлестнет этот бред. - Здравствуй, крыса!
Крысиная морда оскалилась и показала острые, блестящие зубы.
- Не радуйся, ничего не выйдет, ты еще не победила. Подожди.
Он стал медленно, с усилием подниматься с кровати.
- Подожди, подожди, - повторил он злобно, чувствуя, как несколько рук поддерживают его под спину.
- Нет, нет, - услышал он вдруг голос Гарднера,- не надо, не надо! Что вы?
Прямо перед ним стояла та же отвратительная нежно-розовая крысиная морда, и, чувствуя, что вот это вообще последнее, что он может сделать, он с наслаждением, болью и злостью плюнул ей прямо в открытую пасть.
