Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович
Одиннадцатый час. Все чаще и чаще приходится толпе расступаться, чтобы пропускать счастливцев, перед которыми открываются дверцы барьера.
— Пропустите, пожалуйста… Господа, прошу вас, не толкайтесь!..
Судебные пристава в ажитации. Толпа растет, а между тем почти уже все места внизу заняты. Остается только верх для мучеников, забравшихся с утра.
Городовые и жандармы сдерживают напор. Пора, однако, впускать. Того и гляди барьер не выдержит. Судебный пристав проходит наверх и дает знак городовому отворить двери. Толпа хлынула наверх. Счастливцы быстро стали занимать места. Мигом все переполнилось, и снова барьер заперт. В толпе, оставшейся за барьером, слышен ропот.
— Господин пристав, ради бога… Я вас прошу! — умоляет миловидная брюнетка, схватывая пристава за руку.
На хорошеньком, раскрасневшемся личике такое страдание, что пристав пожимает плечами.
— Все места заняты.
— Вы только пропустите, я найду…
— Невозможно…
— Послушайте… я имею право… я родственница подсудимого…
Пристав улыбается.
— Я… я сестра его! — говорит дама, кокетливо поглядывая на пристава.
Все смеются. Однако дама тронула сердце пристава (тоже и он человек!) и с счастливой улыбкой проскальзывает за барьер.
— Сестра по Христу! — замечает кто-то.
— Господа, позвольте… Позвольте, господа… Пропустите даму!..
Сопровождаемая членом магистратуры, проходит ее превосходительство Анна Петровна с Евгением Николаевичем Никольским. Судебный пристав отворяет ей двери. Места все заняты, но это ничего не значит. Приносят два кресла и ставят в проходе у самого барьера. Анна Петровна благодарит, усаживается и оглядывает публику.
В темном, низком помещении много дам. Кажется, никого знакомых?
Кто-то ей кланяется. Она взглядывает и приветливо машет головой и пожимает плечами, окидывая глазами, словно бы жалуясь, что нет места.
— Бориса нет?
— Кажется, нет.
— Значит, Евдокия одна…
Никольский оглядывается.
— Кажется, одна.
— Ужасно тесно здесь… Кто этот господин с бородой… Вон там… у стола?
— Вы разве не знаете? Это русский Гамбетта! — с усмешкой проговорил Никольский.
— Интересный господин! А вот этот, курчавый, белокурый?
— Это тоже знаменитость из адвокатов.
Никольский назвал фамилию.
Полутемная зала была набита битком. Трибуны для чинов судебного ведомства и журналистов тоже были полны. Перед трибунами сидели присяжные заседатели. В боковых проходах толпились адвокаты, кандидаты на судебные должности и мелькали пристава. К барьеру, отделяющему места для публики, подходили мужчины и, разговаривая со знакомыми, разглядывали дам. Около ее превосходительства сидело несколько дам, старуха и трое молодых, громко называвших по фамилиям всех светил судебного мира. Они чувствовали себя в суде как дома, сыпали юридическими терминами и восхищались умом отечественных Гамбетт, Жюль Фавров, Беррье и тому подобных. К ним то и дело подходили члены магистратуры и адвокатуры.
— Вы не знаете, кто эти дамы?
— Судебное семейство! — отвечал Никольский. — Вся семья чувствует слабость к юристам.
И он назвал фамилию.
— Обвинят? — спрашивала маленькая, худенькая миловидная женщина у красивого брюнета, подошедшего к барьеру.
Брюнет только пожал плечами.
— Поручин будет стараться!
— О Поручин, Поручин! Если он захочет. Это такой талант, такой талант. Я так люблю слушать Поручина, когда он обвиняет.
— Ну, и наш Жюль Фавр, надеюсь, будет прелестно говорить! — вступилась барышня из судебного семейства. — Он так умеет тронуть.
— Посмотрим, посмотрим! — внушительно заметил брюнет. — Сперва предложили мне это дело, но я отказался, так как у меня процесс гораздо серьезнее на руках. Однако сегодня у нас полно.
Из боковой двери торопливо вышел высокий молодой человек, совсем еще мальчик, красивый блондин, в мундире. Он положил какие-то бумаги на пюпитр и, спустившись вниз, стал разговаривать с каким-то присяжным поверенным, поглядывая на дам и видимо рисуясь. Он говорил громко, смеялся, открывая ряд прелестных зубов, и изгибался, словно выезженный конь на царском смотру.
— Как хорош этот Поручин! — пронеслось между дамами.
— И необыкновенно умен… Ему предстоит блестящая карьера!..
— И образован… На днях он был у нас и объяснял, что такое счастье. Господи! Как это было умно и мило!.. — рассказывала одна из девиц судебного семейства. — И, главное… так ясно и просто. Счастье, говорил он, это гармоническое сочетание желаемого и возможного…
— Нет… и достижимого! — перебивает другая барышня судебного семейства, — и достижимого!..
— Ну, это все равно, но это было так хорошо… Посмотри. Поручин смотрит сюда…
Поручин кланяется и подходит.
— Как вы думаете, Поручин… победа?
— Я не думаю, mesdames, я уверен, что подсудимый украл деньги, но, вы знаете, победа зависит от господ присяжных…
— Но все-таки…
— Разве с нашими присяжными можно на что-нибудь рассчитывать?.. Ведь это идиоты!.. — прошептал он и отошел, напутствуемый пожеланиями.
Несколько старых генералов и высокопоставленных лиц скромно прошли и заняли кресла сзади судейских мест. Его превосходительство, Сергей Александрович, тихо прошел и сел на кресло.
— Посмотрите! — удивилась Анна Петровна, обращаясь к Никольскому. — Старик наш скучает и ищет развлечения…
Шумный говор в зале смолк. Вошел подсудимый, и все глаза устремились на него.
Высокий, долговязый, мертвенно-бледный, с косматыми поседевшими волосами и большой бородой, Трамбецкий не произвел благоприятного впечатления на публику. Он сел и взглянул лихорадочным взглядом на массу голов, повернувшихся к нему, улыбнулся какой-то страдальческой, загадочной улыбкой, точно удивляясь, к чему это столько народа собралось сюда, и медленно опустил глаза, склонив голову.
Вдруг сверху раздался детский звонкий голос:
— Папа!
Судебные пристава внушительно подняли головы. Трамбецкий вздрогнул и бросил наверх взгляд, полный бесконечной любви.
Этот голосок точно ободрил его, и он то и дело посматривал наверх.
— Суд идет!
Разговоры смолкли. Все поднялись.
Торопливо прошли господа судьи и сели.
Публика откашлялась и приготовилась к интересному зрелищу. Дамы не отводили биноклей от глаз.
После обычных формальностей началось чтение обвинительного акта.
Молодой прокурор лениво откинулся назад, а судьи совсем потонули в своих высоких креслах. Председатель делал какие-то заметки и не слушал обвинительного акта. Не слушал его и подсудимый. Он разглядывал умное лицо председателя и находил, что господин председатель держит себя с большим достоинством.
«Ах, как долго он тянет! — казалось ему, когда до ушей его долетали знакомые слова обвинительного акта. — Скорей бы!»
Защитник Трамбецкого, высокий, худой, некрасивый, коротко остриженный господин, с замечательно умным лицом, на котором блуждала саркастическая улыбка, тоже что-то писал на бумаге. Затем он повернулся к подсудимому и о чем-то пошептался с ним. Казалось, он в чем-то убеждал старого неудачника, но в ответ Трамбецкий энергически мотнул головой. Защитник пожал плечами и снова принялся за ремарки.
А Трамбецкий опять был далеко от суда, от этой торжественной обстановки. Он вспоминал свою молодость,
