Мир всем - Ирина Анатольевна Богданова
Взмыленная и взволнованная, я подбежала к дому вместе с первой сменой рабочих Ижорского завода. Мне нравилось видеть, как толпа рабочих идёт по улице; нравилось слышать, как люди перебрасываются шуточками и смеются; нравилось видеть усталые, но довольные лица; нравилось вливаться в общий поток и идти рядом, плечом к плечу, чувствуя свою сопричастность к сути этого города-работяги, ставшего для меня родным.
Ещё издалека я увидела около нашего барака несколько соседей, сгрудившихся в полукруг. Стало ясно, что у нас что-то случилось, и моё сердце тревожно ёкнуло. Лена? Напролом через грязь я бросилась вперёд.
— Что случилось?! Пропустите! Где Лена?
* * *
Лена стояла на пороге дома и крепко обнимала невысокого худощавого мужчину с крупным носом и оттопыренными ушами. Он гладил её по голове и негромко повторял:
— Леночка, почему ты плачешь? Ну я же приехал! Навсегда приехал! Теперь только вместе!
— Счастье-то какое! — всхлипнула соседка Люда с тазом белья в руках. — Сколько раз мужики возвращаются с войны, столько раз и плачу.
— Ой, не говори, подруга, — подхватила Катя из седьмой комнаты, — прямо словно заново мужа встречаю. Мой-то ещё осенью вернулся. — Она посмотрела на собравшихся и прикрикнула: — Что стоите, рты пораскрывали? Мужики, тащите столы! Девки, что есть в печи, всё на стол мечи, праздновать будем!
— Ура! Складчина! — загомонили ребятишки, что крутились вокруг взрослых. — Здоровско! Дядя Федя на гармони поиграет.
Гармонист Фёдор вернулся с фронта слепым и часто, сидя вечерами под окнами, изливал в песнях свою тоску по прежней жизни.
— Да что гармонь! — подбоченилась жена мастера Карякина — дородная Анна Максимовна. — У нас патефон есть! И пластиночки имеются! — Ловким жестом она поймала своего сына. — Поди возьми в буфете деньги, сгоняй в магазин на Коммуну, купи ребятишкам пару бутылок ситро. Да смотри мне! Только ситро! Я проверю.
— Лена! Степан! — Я широко шагнула к ним. — Как же так? Мы ждали телеграмму…
— …А приехал я, — договорил за меня Степан.
Одной рукой он прижимал Лену к себе, и её лицо лучилось от счастья.
— Так быстро? Вы же из Архангельска?
Улыбка мгновенно преобразила его черты, сделав их привлекательными. У него были серо-голубые глаза, внутри которых плавились частички золотых искр, и красивый бархатный баритон. Он пожал плечами:
— Пришлось тряхнуть армейскими связями, благо в Архангельске есть военный аэродром и прекрасные пилоты.
— Понимаю!
Он протянул мне руку:
— Значит, вы и есть та самая Антонина, с которой Леночка ходила на почту? Кажется, она упоминала ещё Марка, верно?
— Верно, но он работает, он врач. — Чувствуя жар на щеках, я стала многословно объяснять про Марка, но поняла, что меня не слушают. — Лен, — я потеребила её за рукав, — идите в комнату, поговорите, отдохните, а я пока помогу накрывать. Позову вас, когда будет всё готово.
Лена с благодарностью кивнула. Они со Степаном шли, не отрываясь друг от друга, как дети, которые боятся потеряться в толпе.
«Господи, благослови», — подумала я, глядя им вслед. Слёзы сами текли по моим щекам. Я вскользь подумала, что начала часто плакать, как до войны. Наверное, война на пять лет заморозила мои слёзы, а теперь они понемногу оттаивают и вытекают.
Радостная весть, что к Лене приехал жених, прокатилась по бараку разрядом электрического тока.
Складчина! Складчина! Весёлая, суетливая, щедрая! Когда я превращусь в старушку, наверняка стану вспоминать дружные посиделки во дворе у барака и длинный стол, заставленный нехитрой снедью. На время складчины забывались непримиримые кухонные распри и ссоры, гармонист дядя Федя приносил гармонь, и его пальцы начинали проворно бегать по кнопкам, вливая мелодию в дружный соседский хор.
— Антонина, на, застели стол газетами.
В мои руки легла пачка старых газет, и я послушно стала расправлять листы на шершавой деревянной поверхности со следами неумелых действий рубанком. Стол наполнялся, как скатерть-самобранка: варёная картошка, квашеная капуста, пшённая каша с жареным луком, рыбак всея барака Егорыч гордо водрузил на середину объёмную миску варёных карасей. От них вкусно пахло лаврушкой и перчиком. Кто-то расщедрился на тарелку солёных огурцов, на сковородке пузырился омлет из яичного порошка. Черноглазая Алёна с косой вокруг головы вынесла тарелку с хлебом, на котором невесомыми лепестками розовели пластинки домашнего сала. Двое Людиных мальчишек тащили за ручки пузатый самовар. Самовар поставили на табурет, и Люда озорно прикрикнула:
— А ну, ребятня, поторопись за щепками! Победителя поцелую.
— Я тогда тоже за щепками, — вызвался в помощники рыбак Егорыч. Жена легонько отвесила ему щелбан, и они оба захохотали. Обещанный патефон с хрипотцой выпевал томное:
Сияла ночь, луной был полон сад.
Сидели мы с тобой в гостиной без огней.
То одна, то другая из соседок на минутку заскакивала в дом и выходила оттуда принаряженная и взволнованная.
Виновников торжества я позвала, когда все соседи уже расселись по своим местам. Степан по-прежнему держал Лену за руку, а она сияла глазами и улыбалась так, словно парила в воздухе. На потёртом кителе Степана ярким огоньком выделялась звезда Героя Советского Союза.
Первую рюмку все выпили стоя, молча, не чокаясь. Знали, за что и за кого.
— Мои не дожили, а меня зачем-то Бог оставил, — почти беззвучно прошептала соседка Макарова, которую все называли тётя Паша. Её смуглое лицо казалось выдолбленным из коры дерева. В бараке знали, что тёте Паше пришли похоронки на трёх сыновей и мужа.
Она повернула голову, и я встретила её взгляд, полный неизбывного горя.
— Ну, как говорится, со свиданьицем! — провозгласил второй тост Егорыч на правах старейшины. — Чтоб жить вам долго, не болеть и не ссориться. Ссора в семье — распоследнее дело. Вот мы с моей Катериной…
Жена дёрнула его за полу пиджака, принуждая сесть на место, и он послушно хлопнулся на скамейку.
Звенели тарелки, стучали ложки, разговоры становились громче и веселее. Тётя Паша подпёрла щёку рукой и неожиданно чистым и сильным голосом вывела:
— Из-за острова на стрежень…
— …На простор речной волны, — подхватили песню женские голоса, сливаясь в общий хор.
Гармонист Фёдор перекинул через плечо ремень гармони, и его пальцы пробежали по перламутровым кнопкам ряда.
— Выплывают расписные Стеньки Разина челны.
Я не пела вместе со всеми — совершенно не умею петь, да и стесняюсь, сама не знаю почему. Но песня подхватывала, качала, вела за собой, растворяя звуки в прохладном воздухе.
— А теперь
