Полиция памяти - Ёко Огава
— Конечно.
— Но разве это возможно? — покачала я головой, леденея от самой даже мысли об этом. Моя правая ладонь соскользнула с кровати и упала на левое колено.
— Еще как возможно. Подумай сама. Нас с тобой, как и все, что было спрятано в статуэтках, эта комната защищает. Даже Тайная полиция не смогла нас найти!
— Но я точно знаю, что конец уже близок… Это раньше исчезновения накрывали нас неожиданно, мы не могли о них знать заранее. Но перед тем, как исчезают части тела, появляются всякие предчувствия. Словно кожа мертвеет, а мышцы немеют, что-то вроде этого. А дня через два, через три или через десять — точно не знаю, но это обязательно случается, и эта часть тела исчезает тоже. Мне так страшно. Но не оттого, что исчезну я сама. А оттого, что нам придется расстаться. Вот что страшнее всего.
— Все будет в порядке, — сказал R, укладывая меня в постель. — Тебе нечего бояться. В этом убежище я сберегу тебя от всего.
27
Иногда меня поражает: почему я не могу ненавидеть его еще сильней? По идее, я должна костерить его последними словами, кидаться на него с кулаками, хоть это и бесполезно, — в общем, любыми способами пытаться сделать ему как можно больнее и обиднее. Ведь это он, а не кто-либо другой отнял мой голос, обманул меня и запечатал в этих проклятых стенах!
И все-таки ненавидеть его у меня не выходит. Каждый раз, когда он походя, между делом, демонстрирует мне свою доброту, я испытываю к нему странную привязанность. Вот он поворачивает ложку ручкой ко мне, чтоб было удобнее взять; вот смахивает мыльную пену с моего лица, чтобы та не попала мне в глаз; вот высвобождает мои волосы из застежки-молнии, когда я переодеваюсь… В сравнении с длиннющим списком всех ужасов, что он вытворяет со мной, такие мелочи не стоят даже упоминания. Но когда я вижу, как его пальцы совершают работу лишь для меня одной, меня накрывает волна благодарности. Понимаю, как это глупо, но чувствую это настолько искренне, что противиться уже не в силах.
Или, может, такие нелепые мелочи — просто очередное доказательство того, что я все лучше притираюсь к этой комнате? Мои эмоции, фантазии и капризы постепенно мутируют, трансформируясь в состояния, куда более подходящие для этого странного места?
Глаза в последнее время видят все хуже. Горы машинок и пафосная кровать, гигантский пестик в ступе колокола и мелкие изделия в ящичках стола — все проплывает передо мной, словно подернутое темной вуалью. Как, впрочем, и окружающий меня мир — на взгляд из щели между стеной башни и циферблатом. Даже в залитый солнцем полдень, склоняющийся скорее к закату, трава в нашем церковном садике пепельно-серого цвета, а силуэты собравшихся у этого храма людей не отличаются друг от друга.
Поэтому я могу умывать лицо или переодеваться, но мне нужно двигаться дальше. Присмотреться к инструментам, починяющим эти часы, выпрямить спину за штурвалом этого механизма. Особенно я стесняюсь, когда он рядом.
В результате я просто вынуждена двигаться так, как диктует мое лицо в зеркале, когда я умываюсь или переодеваюсь. И сразу сталкиваюсь с предметами вокруг, осторожно выбирая, как бы не размозжить лоб о зеркало или кресло. Я всегда напрягаюсь, когда он рядом и смотрит. Это, впрочем, совсем не злит его. Но ничем и не помогает — он просто стоит и смотрит, молча улыбаясь и не делая ничего. Холодной улыбкой, с какой гладят пса, чей хвост давно заледенел на морозе.
Постепенно глаза мои совсем слабеют, но его фигуру я никогда не теряю из виду. И движения его пальцев могу воспроизвести в любую секунду. Это я оставляю в себе навсегда, а все остальное отсылаю тонуть в темноте.
Но однажды случается странное. Он уходит к своим первокурсницам, но через какое-то время я снова слышу шаги на лестнице. Эти шаги звучат куда вкрадчивей, чем у него, с какими-то многозначительными паузами. Шаги человека, который наконец-то взошел на вершину башни.
Кто бы это мог быть? И что он собирается делать дальше?
Точнее, даже не он. Скорее уж, это походка женщины. Что же за отношения у нее с ним? Знает ли она обо мне? Эти вопросы проносятся в моей голове как вихрь. И я вдруг понимаю, что, кроме него, в эту комнату не входил никто и никогда. И что даже я, проучившись у него столько лет, никогда не пыталась взойти на вершину башни.
Я прислушалась к шагам. Женщина, это факт. И притом молодая. На ступеньках спотыкается, каблуки высокие, на каблуках — черные пластиковые набойки.
Шаги ее застыли в нерешительности. Словно она боялась того, что может найти на вершине этого бесконечного лестничного пролета. Но чем ближе она подходила к двери, тем паничнее становилась пауза между шагами. Как будто она даже не испугана или не растеряна, а просто ей все осточертело, особенно после такого подъема. Вот она уже стоит за дверью. И стучит три раза.
Тук, тук, тук.
Я сижу на полу, стиснув руками колени. И впервые слышу, как сухо и бесстрастно может скрипеть эта дверь. Ведь сам он открывает ее агрессивно, громыхая всеми своими ключами.
Так не сейчас ли — идеальный шанс убежать? — мелькает в моей голове. Может, какая-то из учениц учуяла что-то странное в стуке сверху? Или пришла сюда из банального любопытства? Даже не подавая голоса, я могла бы сейчас забарабанить в дверь и дать ей понять, что я существую. А она бы, само собой, побежала за помощью в церковь или вызвала полицию. Попыталась бы выломать замок или как-то еще помочь мне. В любом случае, я бы точно вырвалась на свободу…
Но я все сижу в углу, не способная даже пошевелиться.
Сердце стучит как бешеное, губы дрожат. Капли пота бегут по лицу.
«Ну давай же, быстрее! Или она уйдет!!» — кричу я в своей голове, почти готовая сорваться с места. Но что-то меня удерживает.
«Нельзя, — сказал кто-то. — Ты должна сидеть тихо и неподвижно».
Как я объясню ей, кто я такая и что здесь вообще происходит? Что я могу показать ей так, чтобы она мне поверила? Горы пишущих машинок и свой голос где-то там, между ними, который еще можно найти, если поискать?
