Преодоление отсутствия - Виорэль Михайлович Ломов
– Вы мне доверяете? Я пригласил, я выбираю. Моему вкусу доверяете?
Елена Федоровна, поджав губы, пожала плечами.
– Не обижайтесь. Не верь тому, что написано, – Савва сложил меню, бросил на стол и поманил официанта.
– Что мы закажем? – официант раскрыл книжечку.
– Как, Елена Федоровна, слегка или плотненько?..
– Плотненько, – неуверенно сказала Елена Федоровна.
– Плотненько, – уверенно повторил Гвазава. – По полной программе, дорогой.
Официант с видимым удовольствием вырубил огрызком карандаша в книжечке какую-то первобытную клинопись о первобытных людских потребностях, подвел черту, качнулся на месте, зыркнул по сторонам и сгинул. Тут к столику подшустрил молодящийся старичок из разряда кабацкой теребени, но с видами на дам.
– Извините, у вас место свободно?
– Занято, уважаемый, занято. Не видите разве, я с дамой разговариваю.
– Простите, но тут стуло свободно, – не сдавалась теребень и взялась за спинку стула.
– Можете его взять себе, – небрежно махнул рукой Гвазава.
– Оно мне не нужно! – настаивал жеребчик. – Зачем мне стуло? Мне место нужно. А у вас тут место свободно.
– Э, папаша! – сказал Гвазава. – Что вы, право, лодку перегружаете, опрокинетесь.
Тут, как из-под земли, вырос официант.
– Будьте любезны, – обратился к нему Гвазава, – усадите куда-нибудь гражданина. Ему скучно. И заберите стульчик… Стуло! Иди, иди, папаша, ступай, дорогой.
Елене Федоровне Гвазава понравился. Юрик, со своей щепетильностью к людям, никогда так не поступил бы, да что вы, наоборот, усадил бы старикана и, забыв о даме, только изредка извинительно поглядывая на нее, расспросил бы того про жизнь, и весь вечер сидели бы за столом, как нототении.
– Вот и прекрасно! – воскликнул Гвазава. – Вон идет наш благодетель. Сейчас мы выпьем за вашу красоту, Леночка! Когда я был в Польше, не так давно, знаете, там прелестные женщины, польки вообще все прелестны, а вот мужчин, достойных таких женщин, совершенно нет.
– Вам просто было не до мужчин, – сказала Елена. Она оценила комплимент Гвазавы. Он наверняка знал, что она сама из Польши. – Мужчины, достойные этих женщин, есть только на Кавказе, – скорее всего, она не знала о привычке Гвазавы говорить по любому поводу «У нас на Кавказе». Савва внимательно и остро посмотрел на нее и ничего не сказал.
Тут приплыл поднос и, ловко крутнувшись между столиками, замер перед нашей парочкой. Точно человек-невидимка обслуживал их: быстро, бесшумно и незаметно.
– Я так давно не танцевала, – раскраснелась Елена. Гвазава испытующе глядел на нее. Она догадалась, что аспирант подбирает к ней ключик, чтобы не тратить время на пустые хлопоты. Ей показалось, что она кошелек, в котором нервные пальцы перебирают наличность, а нервные губы с легкой улыбкой что-то шепчут, и шепчут удовлетворенно. Елене было немного не по себе от этой неприкрытой откровенности взгляда, он обезоруживал ее, но в то же время она вроде как и была спокойна за себя, так как достаточно хорошо знала себе цену, хотя, да, надо признать, градусы флирта крепче градусов спирта.
Ее начала бить дрожь. Надо что-то предпринять, танцевать хотя бы. «Да что же это со мной?» – почти с ужасом подумала она. Несколько часов назад штиль и уныние были на ее душе, но не было страшно. А сейчас забирает жуть. Что будет? Куда несет меня?
Музыканты явились, настроились и для разгону заиграли попурри из старых мелодий.
Елена чувствовала руки Саввы на себе, себя ощущала в его руках, ощущала всю прелесть своего легкого, несколько полного тела, ощущала, что эту прелесть также очень хорошо ощущает и ее партнер, и даже один раз убедилась в этом, когда на повороте он слишком плотно прижал ее к себе, и она впервые в жизни чуть не лишилась чувств. Савва поддержал ее. Голова у нее шла кругом.
После танца пили лимонад и молчали. Елена боялась взглянуть на Савву. Савва, с ее разрешения, закурил. Курил, глубоко затягиваясь. Этой паузой воспользовался молодящийся старичок и пригласил ее на танец. Старичок танцевал старомодно, смешно оттопырив зад и держа свою руку на отлете вверх, но так, чтобы женская рука не соскользнула с его ладони. Чувствовалось, однако, что он уже изрядно нагрузился, так как при перемене галса его приходилось удерживать за борта пиджака.
– Иди за меня, – сказал старый шкипер, – у меня ты королевой будешь. («Голой, – подумала Елена Федоровна. – Меньше королевы никто не обещает»). И что ты в этом кучерявом нашла?
– Волосы, – засмеялась Елена.
Гвазава курил, щурясь, смотрел на них и повторял про себя: «Тут какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…» Ему было не по себе, так как только что, во время танца, в нем проснулись неведомые ему ранее чувства такой силы, что он с трудом сдержал себя от какого-нибудь необдуманного поступка. Еще мгновение такой близости в танце, и он, пожалуй, стал бы срывать с нее одежду. Никогда еще желания не были в нем так сильны. Дьявольская женщина!
Старичок привел Елену, усадил за столик, поцеловал руку и неожиданно бухнулся перед ней на колени. Гвазава даже привстал с места, открыв рот. Елена Федоровна не знала, что ей делать, но тут возник официант и, легко подняв старичка под мышки, вынес его из зала.
Танцы были в разгаре. И удивительная вещь: чем толще были посетители, тем яростнее они тряслись и потели, а тонкие извивались задумчиво и неторопливо, как черви.
– Вы прекрасно танцуете, – сказала Елена.
– Высшее назначение человека – это любовь, Леночка. Любовь. А я вот тут, понимаешь, занимаюсь математикой, физикой занимаюсь, аспирантурой. У нас на Кавказе правильно живут, любовью живут, барашком жирным живут, воздухом чистым живут, вином виноградным… – монолог получался вялым, у Саввы не осталось на речи сил, но он докончил свою отшлифованную мысль: – А в науке мало любви. Совсем мало!
Елене Федоровне наука была нужна еще меньше, чем Гвазаве. Она чувствовала, что аспирант нуждается в утешении, хотела отвести глаза и не могла – Савва смотрел на нее в упор своими черными, жадными до любви и жирного барашка, глазами.
– Вас остается только пожалеть, – едва слышно промямлила она.
– Лена! Вы могли бы бросить все к черту и отдаться порыву сердца?
«Ух, и резвый же ты, котик!» – подумала она, но волна опять накрыла ее, и думать было уже поздно. Как пишут в романах, ее захлестнула сладкая волна предвкушения, перевернула и
