Валериан Скворцов - Каникулы вне закона
Усложнял будущее и китайский след в повадке Ибраева, который вел себя раздвоенно. То ли он сам по себе, лишь сказывается влияние пекинской стажировки, то ли его действительно наставляет и снабжает техникой "оператор" из-за южной границы. Не здесь ли корень закомплексованности подполковника в том, что касается его отношений со структурой Жибекова и неразберихи во взаимодействии двух спецслужб, в частности наружного наблюдения за мной?
Напрашивалась также совсем абсурдная мысль: мой основной оперативный противник, как я его называю - Второй, манипулирует каким-то образом Ибраевым, Жибековым и Олигарховым...
По этим пунктам я намеревался поговорить со Шлайном. Матье Сорес оставался моим секретом. Чем слабей резерв, тем засекреченней он должен быть, даже от командования, которое, не колеблясь, запустит его в собственную игру, наплевав на твою.
В третьем, последнем антракте представления, я и вывалил Шлайну эти соображения. Но он не забыл своего вопроса и ответ начал с него: почему Второй не выпустит меня живым из Казахстана?
- Ефим, - сказал я, - представь, что ты отправил меня в Алматы не со своим паспортом. Обратили бы на меня внимание? Представь далее, что я вообще бы туда не приезжал. Что бы случилось? Ничего. Я оказался возбудителем чесотки, все завертелось вокруг меня, потому что я помечен тобою. Твоим интересом. Теперь представь еще, что я, покрутившись в Алматы, Астане и Чимкенте, убираюсь преспокойненько в Москву при этом с другим, отличным от того, с каким приехал, паспортом.
- Ну и что из всего этого следует?
- Ты одичавший европеоид, Ефим... Из этого следуют три капитальных вывода, которые немедленно сделают в Астане. Первый. Их унизили, внедрив нелегала, который, добившись выполнения своих задач, в открытую заявляет, что он - не он, а иная личность, в качестве каковой и делает всем ручкой. Попрание свеженького суверенитета. Имперская отрыжка... Второе. Астане заранее известно, какие именно документы я ещё только собираюсь украсть и вывезти. Другими словами, я - априори враг. И третье, Астане известно, какие концы я зацепил в далеких и одновременно близких теперь героиновых краях. Ведь я это делал по их же просьбе...
- Будь я на их месте, я бы тебя действительно не выпустил, - сказал Ефим и весело рассмеялся.
- Вот! - сказал я. - И на их месте, если бы я все-таки выскользнул из страны, ты доставал бы меня где угодно и любой ценой. Потому что если я исчезну, исчезнет единственное свидетельство или свидетель расползшейся у них грязи.
- Твой конец будет ужасен, - сказал Ефим.
Я вздрогнул, вспомнив, что он повторяет Колюню. Суеверия коренились во мне. Повтор в предсказании печального будущего - примета гнуснейшая. Она означает, что от тебя потянуло трупным запашком и на окрестности.
- И какой же вывод? - спросил Ефим. - Ты знаешь?
- Знаю, - ответил я. - Товарищ Мао Цзедун изрек однажды: нет человека, нет и проблемы...
- Афоризм принадлежит товарищу Сталину.
- Я ваших академий не заканчивал... Скажи-ка, Ефим, Второй, европеец, как ты говоришь, на газетном снимке, давно отчалил из бывшего ка-гэ-бэ в обсуждаемые края?
- Около шести лет, я думаю.
- Он и есть главное зло. Зло из прошлого... Там не разберешься, кто за кого и против кого, где закон, а где понятия, кто отморозки, а кто остепенился и занялся делом. Жузы всякие. Великий, средний и младший, при этом младший, оказывается, самый влиятельный, Астану контролирует...
- Это что такое?
- Общинные объединения. Определяют места в боевом порядке, раздел добычи, почести и все такое. До сих пор сохраняется как в орде... Мне одна дама...
- Приятная во всех отношениях, - сказал ехидно Ефим. - В доносе из Астаны особо отмечались высокие моральные качества присланного мною самовольно резидента. А на деле-то, оказывается, напряженная сексуальная жизнь использовалась как прикрытие исторических изысканий. И как я не догадался! Сразил бы аргументом стукачей наповал!
- Ну и сразил бы... Чего же не сделал?
- Испугался. Из-за денег, которые тебе не додадут, если финансирование операции прекратится, - сказал Ефим, разливая бренди. И добавил: - Ты ничего не чувствуешь?
- Что я должен чувствовать, Ефим? Ну, что?
- Как говорят англичане, естественный позыв... Кажется, я зря навязал тебе таиландский ресторан со всех точек зрения.
Я выпил бренди до конца и двинул стакан к бутылке за повтором. Мне следовало остыть. На языке вертелись слова, которые после рассказанного Ефимом действительно могли бы его обидеть. И все-таки я не удержался. Черт с ним, с Ефимом. Его утонченной натуре потомственного кагэбэшника наплевать, грохнут меня или нет. Отчего я обязан деликатничать?
- Сейчас тебя пронесет из брюха, а в ресторане тебя, Ефимушка, пронесло с души... А с души несет всегда в чужую душу. Я для тебя, вижу, полнейший сортир!
- Ну, я побежал, - сказал он обыденно. - Мне минут пять...
- Можешь выйти, не держу.
Французы говорят: если хочешь сохранить друга, пореже встречайся.
Пока Ефим отсутствовал, я принял три рюмки и почти дозрел для покаяния, когда он объявился сияющий и умытый. Мое эстетическое чувство, однако, оказалось покоробленным: Ефим тащил с собой обрывок от рулона туалетной бумаги, которым протирал промытые под краном с мылом, надо думать, окуляры очков.
- Я тебе сейчас прочитаю стихи, - сказал он весело. - Слушай... Ахейские мужи во тьме снаряжают коня.
- А дальше?
- Сколько запомнил, - сказал он. - Осип Мандельштам. Читал когда-нибудь?
- Это не стихи.
- Стихи, - сказал он.
- Не стихи.
- Я сказал - стихи!
Музыкальная пьеска про пляж кончилась. Бармен под сурдинку, смикшировав магнитофонную музыку, объявил, если я верно понял, что девушки и "оказавшийся голубым Эйнштейн" согласятся побегать по подиуму за дополнительную плату. Могут и подсесть за столик.
- Ну, хорошо, - сказал я. - Допустим стихи. Тогда при чем эти... ахейские мужики?
- Серость, - изрек Ефим. - Ребята ахеяне построили деревянного коня, нашпиговали его спецназом или омоном и подкатили под стены осажденной Трои. Троянцы из любопытства втащили большую игрушку за ворота, а ночью ахейские омоновцы-спецназовцы выскочили и город взяли изнутри... Мы тебя закатим назад в Казахстан в коняшке. Только в маске и бронежилетике на всякий случай. Чтобы ты не боялся...
- То есть? - спросил я.
- Давай-ка двигать в гостиницу под названием "Гамбург". Я тебе по дороге на ушко нашепчу свои идеи... И зайдем в аптеку. Таиландише специалитатен оказались о-о-оч-чень тонким продуктом для моего брюха, знаешь ли...
И назвал меня с использованием прилагательного к процитированным мужам, переиначив, не трудно догадаться как.
В такси я подумал, что Ефим Шлайн запихивает меня в Казахстан как ахейского мужика уже во второй раз. В первый - деревянным конем стал его загранпаспорт с моей фотографией. И что из этого получилось? И что получится во второй раз?
Я не стал напоминать Ефиму про стихи Мандельштама. Я бы и сам мог ему прочесть кое-что, при этом более подходящее к моменту, скажем, Эренбурга:
...Победа ему застилала глаза.
Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки.
А снизу подползают червяки, поскольку дело, судя по всему, происходило летом, прибавил бы я прозой.
Звонить Ефиму, убежавшему в свой номер прямиком из лифта, не требовалось. Об ахейском коне, если понадобится, я и сам для себя позабочусь. В такси я уже сказал, что вылетаю в Ташкент. Прощаний же, как и приветствий, в практике наших отношений не существовало.
Прозрачный пластиковый конверт с газетой, возвращенный Ефимом, я вернул за подкладку сумки из слоновой кожи.
В фойе дама за стойкой приема постояльцев сказала, что мой номер уже оплачен, и, ожидая такси, которое она вызвала, я присел "на дорожку" перед камином, в котором пылали поленья, и помолился за Колюню и Наташу.
Глава тринадцатая
Мотыльки прилетели
1
Из нанятой красно-рыжей "копейки" я вылез за квартал до улицы Бекет-батыра. Прозрачнейшая вода струилась, другого слова не скажешь, в цементном арыке, уходившем в трубу под грязнейшее в мире шоссе Ташкент-Кзыл-Орда-Чимкент. После контрольно-пропускного пункта на узбекско-казахской границе машина стала четвертой по счету. Признаков интереса к моей особе не выявлялось.
Припекало, пришлось снять пальто.
Улица Бекет-батыра оказалась подобием бульвара в середине и с двумя проездами по краям вдоль усадебок за глухими кирпичными заборами, развалюх с дощатыми изгородями и частных долгостроев, заваленных мусором. Я перебрался на середину, на молодую травку, под деревья, на которых заливались пичужки. Через два дня, первого марта, начиналась весна.
Шел третий час пополудни. Я наслаждался прогулкой среди полнейшего безлюдья.
Нужный дом оскорблял своим видом окрестность. Поставленная поперек пятиэтажная блочная помойка превращала бульварчик в тупик. Картонная, фанерная и дощатая дрянь, которой обили когда-то лоджии, свисала раскисающими, трескающимися и расползавшимися ошметками, обнажая залежи неимоверного старья. Жирный слой пыли сделал серыми и без того мутные стекла на окнах.
