Юрий Кувалдин - Так говорил Заратустра
- У них жратва, говорят, дорогая.
Беляеву надоело рыться в коробке, и он, перевернув ее, высыпал содержимое на стол. И опись (четвертушка бумаги) легла сверху.
- Жратва - это жизнь, а жизнь бесценна, - сказал Беляев. - Точнее, очень дорогая.
- Дорогая, - согласился, вздохнув, Комаров. - Вообще-то, мне "бабки" нужны. Жена просит на шубу.
- Просить не воспрещается. Зарабатывать запрещается.
- Да она глупая, не понимает.
- Прости ее.
Как опытные кассиры, друзья довольно-таки быстро привели денежную кучу в порядок, перехватили пачки аптечными резинками и уложили в коробку.
Комаров с некоторым почтением поглядывал на Беляева, завидуя его невозмутимости, его уму, его хитрости, наконец. О себе же Комаров думал, как о слабовольном человеке. Эти мысли частенько посещали его, но о них он никогда никому не говорил. Но вот это сознание своей слабости, своей незащищенности угнетало Комарова. И теперь угнетало. Он же наверняка понимал, что деньги принадлежат Беляеву, и что Беляев, в конце концов, должен с ним поделиться, если Комаров начнет настаивать на этом, но просить так прямо ему мешал стыд. Как будто в нем кто-то сидел и наблюдал за тем преодолеет себя Комаров или нет. И этот, наблюдающий, как прокурор, строг, даже свиреп. Нет-нет, а взглядывал на его высокое кресло Комаров и сжимался, опасаясь немедленной кары. В Беляеве же Комаров такого прокурора не предполагал. Комаров считал, что такой, как в нем, внутренней борьбы у Беляева нет. Откуда у него эта борьба? Вон как тонкие пальцы смело работают с деньгами! Ну что он так носится с этими деньгами! Что их хранить-то, не понимал Комаров. Должно поделить и баста! Все будут довольны. И опять шевелить рогом, придумывать варианты, делать "бабки". А этот, как скопидом, все пересчитывает, прячет, от нас скрывает. Что за натура! Что за жлобство!
Настроение у Комарова стало прескверным, как будто его кто-то ни с того ни с сего оскорбил или даже ударил.
- Вот и порядок! - сказал Беляев, упрятав коробку в шкаф. - А то через пару дней нужно отдавать.
- Порядок, - вяловато согласился Комаров. Беляев заметил перепад настроения в Комарове.
- Ну что, поставим елку? - спросил Беляев. Комаров задумчиво посмотрел в потолок, затем сказал:
- Надо бы Пожарова пригласить.
- Зачем? Елку поддерживать?
Комаров встал и прошелся по комнате, то расправляя плечи, то сутулясь. Руки его при этом были в карманах брюк.
- Шарашим вместе, а вот доход как-то неопределенно распределяется... Сколько раз я предлагал определиться в этом. Да не надо мне чужого! Отдай мне мой процент! Хоть три десятых процента! Зато я буду знать наперед свою долю.
Беляев напряженно следил за вышагивающим по комнате Комаровым. Следил, злился и молчал.
Комаров же между тем разговорился:
- Постоянный доход, определенный в процентах, повысит мой жизненный тонус. Именно мой. Я наверняка буду знать, что мне отломится от той или иной операции. Мне не нужна твоя, Коля, милость, мол, если у тебя хорошее настроение, ты тогда дашь мне побольше, а плохое... Во всем нужна определенность. Неопределенность мучительна. Сколько я всего сделал, а результат близок к нулю! Вот что меня бесит. Крутишься, крутишься, а все впустую. У тебя, вон, квартира! А я в своей "хрущобе" замучился! Теснотища! Что мне делать. Сам знаю ответ - крутиться. Я и кручусь. Но нужно знать, за что крутиться. Тебе эта мысль в голову не приходила?
Беляев молчал.
- Мне тридцать четыре года, - продолжал Комаров, - а я ничего не нажил! Постоянно хожу без денег. Жена клянчит, а где я ей возьму?! Так что нужно определяться по процентам. Давай пригласим Пожарова, поговорим, определимся по доле участия каждого, установим процентную ставку от дохода и все будет в порядке.
Беляев не реагировал. Он только перестал злиться и теперь, подойдя к окну и откинув занавеску, смотрел на тусклые огни переулка, на заснеженные крыши и ни о чем не думал. Некоторая прострация овладела им с предчувствием хорошего настроения. Это предчувствие не определяется словесно, оно как бы сновидно, ирреально, как падающий снег.
- Ну что ты молчишь! -вскричал Комаров. Беляев молчал.
- Неприятно то, что я говорю?
- А что ты говоришь? - как-то задумчиво отозвался Беляев.
- Я говорю... Ты что, не слушаешь?!
- Слушаю, но не понимаю.
- За кого ты меня держишь? - спросил Комаров и остановился в напряжении.
- Я тебя не держу.
- Ах, вон как ты заговорил. Как тачку брать - Комаров! А как долю праведную выколачивать - это он не слышит. Хорошо устроился! Слушаешь только то, что тебе нравится.
- По-моему, это ты ездишь на собственной тачке, а не я, - сказал Беляев, продолжая смотреть в окно. - У меня своей машины нет.
Сердце Комарова забилось тревожно: не намек ли это на то, что Беляев отберет у него машину? В отстаивании своего процента дохода Комаров как-то забыл про машину, как будто ее и не было. Что имеем, о том не помним. А машина была! Записана на Комарова. Стало быть, что же это он, Комаров, прибедняется? Ведь он же знает характер Беляева:
нахрапом у него ничего не возьмешь. Нужна постепенность, даже определенная хитрость, чтобы что-то от Беляева получить.
Комаров сменил тон:
- Ну что, займемся елкой?
- А когда будем заниматься собой? - спросил Беляев как бы между прочим совершенно будничным голосом.
- В каком смысле?
- В смысле постижения последних вопросов бытия, - тем же тоном сказал Беляев и сел за свой письменный стол.
- Ну и как же мы их будем постигать? - спросил Комаров, удивленно взирая на Беляева, хотя внутренне порадовался тому, что разговор ушел от скользкой темы машины.
- А как люди вообще что-либо постигают? - вопросом на вопрос ответил Беляев и включил настольную лампу, которая ярко осветила белый лист, которым был накрыт стол.
- Ну... разговаривают или читают...
- Или думают.
- Ну давай посидим, подумаем.
Беляев выдвинул ящик письменного стола, машинально взял оттуда ножницы и стопку бумаги для заметок.
- Ты в каком году родился? - спросил Беляев и разрезал одну бумажку.
Удивленно пожав плечами, Комаров ответил:
- В том же, что и ты.
- Я тебя спрашиваю.
- В сорок шестом.
- От Рождества Христова?
- Наверно, - неуверенно сказал Комаров.
- Ты хочешь сказать, что ты родился в первом веке.
Нет... Я родился в двадцатом веке.
С чего это ты взял?
В календаре напечатано! - выкрутился Комаров.
- А кто печатал-то?
- Люди печатали.
- Угу. А, может быть, ты в миллион триста тридцать шестом году родился? - очень серьезно спросил Беляев.
- Это с какой стороны считать.
- Считай с какой угодно, - сказал Беляев, разрезая другую бумажку на треугольники. - Ну, с какой стороны тебе угодно считать?
- Мне-то угодно, да вот, хочешь - не хочешь, а в тысяча девятьсот восемьдесят первый год вступить придется, - довольно внятно и полностью назвал год Комаров.
Беляев с любопытством посмотрел на него.
- Значит, ты признаешь счет времени от Христа.
- Все признают, и я признаю. Что я не русский, что ли!
- Оказывается, дело в малом: признать все то, что до тебя люди напридумывали. Так что же нас держит, чтобы признать откровения тех людей, бывших до нас, иллюзией? Конечно, не так сразу выбежать на площадь и закричать, что все, бывшее до нас - обман. А почему обман? Очень даже много мудрого в этих обманах. Человек мечтает о таких материях, которые противоречат его сущности. Рабский биологический факт мечтает о свободе, хотя против же собственной воли водворен на этот свет. Таким образом, мы завязаны одной веревкой человеческого рабства. Не свободы, а рабства. И все законоуложения - от кодекса до Библии - говорят нам о том, что мы в диком, небывалом рабстве. Главное свойство этого рабства - безволие. То есть я хочу сказать, что как бы мы ни напрягались, мы не можем выйти из биологической предопределенности и биологического течения времени. Вот что я имел в виду, когда спрашивал тебя о твоем годе рождения. Итак, твой год рождения очень приблизителен, условен. Отсчитан от некоего Христа, который, благодаря пропаганде и агитации, внедрен в сознание множества живущих как сверхточка отсчета. В чем же тут дело? Во влиянии. Вот оно главное! Не человек, а ткань, подверженная влиянию. В себе это чувствую. Только родился - и уже повлияли! А во влияние входит все: и язык, и Христос, и денежные знаки. Мы песчинки, как и до нас были песчинки! Но каждая песчинка добавляет своего влияния или не добавляет... Но почему одна песчинка Христос, а другая Комаров?!
- Ну, а чего ты сразу - Комаров! Может, Беляев?
- Пусть будет Беляев. Но в данности - равенство. Вот в чем дело! Это-то ты уясняешь?
- Не очень.
- Почему?
- Да потому, что Христос это ого-го! - при этих словах Комаров возвел очи к потолку.- Он же Бог, а кто я или ты?
- Ну, началось выяснение. Я же тебе сказал, что Комаров и Христос абсолютно равны!
- Нет.
