Николай Лейкин - В гостях у турок

Карапетъ поднялся съ каменнаго приступка, на которомъ лежалъ, и опятъ влѣзъ на котурны. Николай Ивановичъ отвѣчалъ:

— А развѣ есть еще жарче этой бани? Тогда, разумѣется, хочу.

По сдѣланному Карапетомъ знаку Николай Ивановича подняли и повели къ двери, сдѣланной въ стѣнѣ мыльной. Надѣтая на него юбка изъ полотенецъ свалилась съ него, но онъ ужъ не позволялъ больше банщикамъ одѣвать его…

— Надѣнь, дюша мой, деревянная сапоги… Тамъ ты какъ овечье мясо безъ сапоги изжариться можешь, — совѣтовалъ ему Карапетъ.

— Не изжарюсь. Это только турки жарятся, — похвалялся Николай Ивановичъ.

Дверца горячей бани распахнулась, Николая Ивановича быстро впихнули въ маленькую келью съ каменнымъ поломъ и стѣнами и опять захлопнули ее. Въ дверяхъ было окошечко со стекломъ. Банщики подошли къ окошечку и кричали по-турецки, спрашивая, хорошо-ли ихъ кліенту, жарко-ли. Карапетъ тотчасъ-же перевелъ вопросы, а Николай Ивановичъ, стоя у окошка, отрицательно покачалъ головой и во все горло заоралъ изъ кельи:

— Іокъ!

Черезъ двѣ минуты его выпустили изъ кельи всего краснаго.

— Есть еще больше горячая комната, сообщилъ ему Карапетъ. — Хочешь туда, эфендимъ?

— Веди. Въ лучшемъ видѣ хочу.

— Надѣнь, дюша мой, юбку, надѣнь деревянная сапоги. Ей Богу, тамъ никакой человѣкъ безъ деревянные сапоги не выдерживаетъ.

— Это ты, можетъ быть, про турецкаго человѣка говоришь? Такъ. А русскій выдержитъ. Ужь у насъ по четвергамъ татары въ банѣ какъ парятся! Такъ насдаютъ на каменку, что волосъ крутится, а для меня это первое удовольствіе. Веди.

Карапетъ перевелъ банщикамъ по-турецки. Тѣ улыбнулись, пожали плечами, повели Николая Ивановича къ двери въ противоположной стѣнѣ и впихнули его за эту дверь тѣмъ-же порядкомъ, какъ и раньше.

— Эфендимъ! Дюша мой! Неужели тебѣ не жарко безъ сапоги? — кричалъ ему черезъ минуту Карапетъ, подойдя къ окошечку второй кельи.

— Іокъ! раздавалось изнутри, но очевидно, что Николая Ивановича, на самомъ дѣлѣ, сильно припекало, потому что онъ сейчасъ-же сталъ стучаться, прося, чтобы его выпустили.

Ему отворили, и онъ вышелъ. Армянинъ всплескивалъ руками и говорилъ:

— Покажи, дюша мой, шкура твоя, покажи. Красная шкура, но ничего… — покачалъ онъ головой, осматривая со всѣхъ сторонъ тѣло Николая Ивановича, и воскликнулъ: — Удивительно, что у тебя за шкура, дюша мой, эфендимъ!

— Русская шкура… самая лучшая! Русская шкура что угодно выдержитъ! — бравурно отвѣчалъ Николай Ивановичъ, тяжело дыша и обливаясь потомъ.

Банщики подскочили къ нему съ сухими мохнатыми полотенцами и начали отирать его.

— Окатиться-бы теперь холодненькой водицей, Карапеша, — бормоталъ онъ.

— Ну, здѣсь этого, дюша мой, нѣтъ. А ты иди, дюша мой, въ ту комнату и лягъ тамъ въ холодненькомъ мѣстѣ, пока я грѣться буду.

По приказанію Карапета, банщики окутали Николая Ивановича въ мохнатыя полотенца и стали укладывать на мраморный полокъ въ передбанникѣ, но тамъ онъ лежать не захотѣлъ, а прослѣдовалъ въ раздѣвальную, гдѣ и улегся на мягкомъ диванѣ. Банщики стояли надъ нимъ и улыбались, скаля зубы и бормоча что-то по-турецки.

— Чего смотрите, черти! Дико вамъ, что русскій человѣкъ большой жаръ выдерживаетъ? — говорилъ онъ имъ. — Это отъ того, что русская шкура выдѣлана хорошо и самая выносливая въ мірѣ. У васъ вотъ только жаръ одинъ, а мы въ придачу-то къ жару еще вѣниками хлещемся. Да…

Разумѣется, банщики слушали и ничего не понимали.

— Не понимаете, черти? Ну, да и не надо, — продолжалъ Николай Ивановичъ, нѣжась на диванѣ. — А вотъ покурить надо! Трубку! Чибукъ… Люле… Тютюнъ покурить… Табакъ… Наргиле… отдалъ онъ приказъ банщикамъ, мѣшая турецкія и русскія слова и кстати показалъ жестомъ, приложивъ палецъ ко рту.

Банщики поняли. Со всѣхъ ногъ бросились съ буфетной стойкѣ и вернулись оттуда съ кальяномъ и бокаломъ лимонаду.

Въ это время вернулся изъ бани Карапетъ. Онъ былъ совсѣмъ малиновый и, кряхтя и охая, въ изнеможеніи повалился на диванъ.

— А я совсѣмъ въ турецкаго пашу преобразился, Карапетъ Аветычъ, — сказалъ ему Николай Ивановичъ. — Видишь, въ чалмѣ и съ кальяномъ. Вотъ Глафира Семеновна посмотрѣла-бы на меня теперь! То-то-бы съ дива далась! Похожъ я теперь на пашу, Карапетъ? — спросилъ онъ, потягивая въ себя дымъ кальяна.

— Совсѣмъ султанъ! Совсѣмъ падишахъ! Не хватаетъ тебѣ только два жена, откликнулся армянинъ и спросилъ: — Угощаешь ты меня, дюша мой, этой баней?

— Сдѣлай, братъ, одолженіе… Пожалуйста.

— Тогда вели подать кофе, лимонадъ и шербетъ…

— Пожалуйста, заказывай.

— Можно и мастики?

— Да развѣ здѣсь подаютъ вино?

— Что хочешь подаютъ. Спроси отца съ матерью, и то подадутъ, дюша мой.

— Закажи ужъ и мнѣ рюмку мастики. И я съ тобой этой мастики выпью.

— Мы съ тобой даже коньякъ выпьемъ.

— Да будто здѣсь есть такая роскошь!

— Еще больше есть. Всякая штука есть, — подмигнулъ Карапетъ и сталъ приказывать банщикамъ подать угощеніе.

Черезъ пять минутъ на столикѣ около дивана Карапета появился цѣлый подносъ съ напитками, а къ мастикѣ подана была и закуска въ видѣ маринованной моркови.

Карапетъ предложилъ выпить мастики, и они выпили.

— Какая прекрасная вещь! — проговорилъ Николай Ивановичъ, смакуя мастику. — Вотъ за буфетъ хвалю турецкую баню. Похвально это, что здѣсь можно и вымыться, и выпить, и закусить. А у насъ въ Питерѣ сколько ни заводили при баняхъ буфеты — ни одинъ не выжилъ.

За мастикой былъ выпитъ коньякъ, и Карадетъ и Николай Ивановичъ принялись одѣваться при помощи банщиковъ. Послѣдніе оказались въ этомъ дѣлѣ истинными мастерами. При ихъ помощи ноги во мгновеніе ока влѣзали въ носки, руки сами продѣвались въ рукава рубахи, сапоги, какъ по щучьему велѣнью, оказались на ногахъ. Не прошло и минуты, какъ одѣванье ужъ кончилось, и банщики кланялись и просили бакшишъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… — кивнулъ имъ Николай Явановичъ. — Вотъ этотъ черномазый дяденька дастъ вамъ, указалъ онъ на армянина и спросилъ его:- Сколько за все, про все слѣдуетъ?

— Давай серебряный меджидіе, эфендимъ. Съ него тебѣ еще сдачи будетъ, — отвѣчалъ Карапетъ и, принявъ деньги, принялся расчитываться.

— Какъ здѣсь все дешево! — дивился Николай Ивановичъ. — Вѣдь серебряный меджидіе стоитъ двадцать піастровъ, а двадцать піастровъ — полтора рубля.

— Вотъ тебѣ еще полтора піастра сдачи, протянулъ ему Карапетъ.

Но Николай Ивановичъ сунулъ сдачу въ руки банщикамъ и вмѣстѣ съ Карапетомъ направился къ выходу. Банщики, кланяясь и ударяя себя ладонью по лбу въ знакъ почтенія, проводили ихъ до двери, напутствуя благими пожеланіями.

— Какой милый народъ эти турки! проговорилъ Николай Ивановичъ.

LXXXI

Дома Николая Ивановича ждалъ самоваръ, взятый у турка-кабакджи и уже кипѣвшій на столѣ. Грязный, не чищенный, онъ, все-таки, доставилъ ему неисчислимое удовольствіе.

Входя въ комнату, онъ воскликнулъ:

— Браво, браво! Наконецъ-то мы по человѣчески чаю напьемся!

Глафира Семеновна сидѣла уже около самовара и пила чай.

— Знаешь, что? — встрѣтила — она мужа, улыбаясь. — вся здѣшняя обстановка и этотъ самоваръ напоминаютъ мнѣ ту комнату на постояломъ дворѣ, въ которой мы ночевали, когда ѣздили изъ Петербурга на богомолье въ Тихвинъ

— Смахиваетъ, смахиваетъ, согласился Николай. Ивановичъ. — Только тамъ ковровъ не было, а были простые холщевые половики. Стѣны тоже похожи. Тамъ литографированный портретъ митрополита висѣлъ, а здѣсь армянскаго патріарха и также засиженъ мухами. Вотъ и часы на стѣнѣ съ мѣшкомъ песку вмѣсто гири, Тамъ тоже были такіе часы. Но все-таки эта обстановка мнѣ лучше нравится, чѣмъ комната въ англійской гостиницѣ съ верзилами лакеями, разыгрывающими изъ себя какихъ-то губернаторовъ. Ну, наливай, наливай скорѣй чайку стакашекъ! воскликнулъ онъ, оиирая свое красное потное лицо полотенцемъ и, перекинувъ его черезъ шею, подсѣлъ къ столу.

— Ну, какъ баня? спросила Глафира Семеновна.

— Наша лучше. У насъ паръ, а здѣсь жаръ. Да и жара-то настоящаго нѣтъ.

И Николай Ивановичъ началъ разсказывать женѣ о банѣ, какъ онъ лежалъ на софѣ въ турецкой чалмѣ на головѣ и курилъ кальянъ и т. п. Но когда дѣло дошло до ресторана въ банѣ, она воскликнула:

— Вотъ ужъ никогда не воображала, что въ мусульманской землѣ даже въ банѣ коньяку можно выпить! Просто невѣроятно!

Пришелъ хозяинъ армянинъ, красный какъ вареный ракъ, безъ сюртука и безъ жилета.

— Давай, барыня-сударыня, и минѣ чаю, — сказалъ онъ, садясь.

Въ дверяхъ стоялъ турокъ кабакджи, уступившій самоваръ. Онъ улыбался, кивалъ на самоваръ, бормоталъ что-то по-турецки и произносилъ слово: «бакшишъ».

— Сосѣдъ кабакджи за бакшишъ пришелъ. Давай, эфендимъ, ему бакшишъ за самоваръ, сказалъ Николаю Ивановичу Карапетъ.