A Sinistra | А Синистра | Левый Путь - Виктор Олегович Пелевин
– Учитель, – спросил он меня однажды, – а в чем духовный смысл алхимии?
В прежнее время я сказал бы: «Скоро узнаешь, братец…» И поздравил бы себя с очередной мрачной шуткой, которую, верно, наградят раскатистым хохотом в Совете Десяти.
Но чистый свет в глазах Игнацио заставил меня ответить серьезно. Я повторил примерно то, что говорил когда-то мой наставниксарацин.
– Видишь ли, Игнацио, трансформация внешняя есть всего лишь отражение трансформации внутренней. Если в человеке происходит возвышенная алхимизация души, внешний мир меняется в согласии с нею легко и без усилий. Сказано: «Если будет у вас вера с горчичное зерно, то вы скажете этой горе: «Перейди отсюда туда», и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас…»
– Матфей, семнадцать-двадцать, – кивнул Игнацио и понимающе улыбнулся.
Однако я привел цитату из Писания не только в расчете на шпионов инквизиции. Эти слова действительно казались мне обоснованием нашей науки.
– Но горы вокруг нас ходят редко, – продолжал я. – Поскольку Спаситель не мог ошибаться, я делаю следующий вывод: вера, действительно в нас живущая, заключается в том, что горы не ходят. Именно она и удерживает их на месте. Но веру трудно изменить внутренним усилием самой души, ибо всему нужна точка опоры. Так говорил Архимед, но сегодня его мудрость понимают только в механическом смысле.
Игнацио снова кивнул, и улыбка исчезла с его лица.
– Занимаясь трансмутациями, – продолжал я, – мы идем необычным путем. Мы, фигурально выражаясь, начинаем с того, что двигаем горы. Мы превращаем свинец или… м-м-м… некоторые другие материалы в золото и видим трансформацию собственными глазами. В нас возникает уверенность в том, что подобное осуществимо. Она делается нашей точкой опоры. Затем мы прикладываем обретенную таким образом веру к другим сторонам жизни, и начинается постепенная трансформация духа. В нас вызревает горчичное зерно, способное превратить наш внутренний свинец в золото…
– Вам это удалось, наставник?
Я заставил себя улыбнуться.
– Не следует расспрашивать учителя о личных достижениях. Достаточно, если он обучит тебя знанию, которое ты сможешь проверить на практике сам.
– Мы ведь скоро проверим наше знание, верно?
– Верно, Игнацио, верно…
Разговор этот совсем меня расстроил. Прежде я не слишком переживал о судьбе молодых алхимиков, полагая, что они сами выбрали свою долю. И потом, чем я хуже других наставников? Все духовные учителя так или иначе превращают учеников в золото – просто не все в этом признаются, даже себе. Единственное отличие состояло в том, что в моем случае процедура была буквальной.
Но в Игнацио словно бы светилось то горчичное зерно, о котором я ему рассказывал. И самое невыносимое было в том, что верил он… в меня.
Я мог убить всех студентов, сидящих в аудитории «Приюта Согрешивших и Кающихся», запустить венецианских пильщиков в комнату, полную золотых статуй, и через пару дней позабыть о случившемся. В легкомысленной веронской суете это происходило само собой. Но предать веру Игнацио мне было трудно. И я знал, почему.
Во мне самом уже теплился огонек веры. Я вынес ее из мрака и стужи Чистилища – и, хоть я не мог еще сказать, во что именно я уверовал, я видел, что искупительная практика дает плоды.
Убить Игнацио означало погасить в себе это пламя. Я не знал, почему – но это было несомненным. Так говорило сердце. А зачем мне власть и могущество, если я не могу слушаться своего сердца? Кому тогда принадлежит власть на самом деле?
Ответ, конечно, был ясным, но слишком уж страшным. Особенно для человека, побывавшего в Чистилище.
Я пригласил Игнацио в свой дом (без Мойры он опустел, и я ходил туда редко). Мы как следует выпили, и я достиг наконец требуемого градуса искренности.
– Игнацио, я хочу открыть тебе важную алхимическую тайну, – сказал я. – Главную за время твоего обучения. Но ты должен поклясться самой страшной клятвой, что никому и никогда не расскажешь об услышанном…
Долгое время мы перебирали возможные формулировки и остановились на сложном заклятии, поминавшем кровь в его жилах, почву под ногами, мать, отца, а также всех родственников и потомков до седьмого колена. Я заставил Игнацио подписать кровью пустой пергамент (клятву слышали духи), и он порезал мизинец чуть глубже, чем требовалось.
Я рассказал ему все как есть. Даже открыл книгу «Саддим» – и объяснил, в каком месте ритуал от нее отступает и зачем.
Игнацио поверил, что я говорю правду, только когда я показал ему превратившуюся в золото Мойру (она так и лежала в запертой комнате, накрытая собственным одеялом).
Лицо его стало белым как мел.
– Зачем вы открыли мне это, учитель?
Я усмехнулся.
– Ты спросил, каковы мои личные достижения на пути алхимической трансформации духа. Вот эта пьяная искренность – на сегодняшний день главное…
– Вы меня убьете, раз я все узнал?
– Я как раз не хочу этого делать, – ответил я. – Зачем бы тогда я рассказывал, дурачина? Скоро возгонка. Ты превратился бы в золотой брусок, и все. Я дам тебе денег, и можешь валить на все четыре стороны.
– Но… Но я не могу. Со мной учатся мои друзья. Мы обещали помогать друг другу во всем…
– Ты поклялся никому не раскрывать сказанного тебе, – сказал я. – И эта клятва подписана кровью…
Между нами произошел ожесточенный спор. Я говорил, что его друзья заслужили свою судьбу, поскольку хотели продать душу черту. Игнацио отвечал, что они всего лишь хотели научиться жульничать как все вокруг. Я кричал, что это одно и то же, он возражал, и так далее. В конце концов я согласился отпустить друзей вместе с ним.
В исполнение своей клятвы Игнацио придумал, как склонить их к бегству, не открывая тайны. Студенты знали – после обучения их ждет путешествие в Святую Землю на венецианском корабле. Игнацио поведал друзьям, что вся моя наука суть фальшивое прикрытие. Венецианцы продают паломников в рабство, и наш «Приют Согрешивших и Кающихся» живет с подобной торговли.
Это походило на нравы нашего века, и товарищи Игнацио поверили. Мне пришлось дать денег также и для них – и немало. Но, когда они отбыли, я решил, что дешево откупился.
Следовало сообщить обо всем в Венецию. Я отправил в Совет Десяти письмо с извещением, что студенты разбежались перед самой возгонкой. Причиной я назвал слухи, что после выпуска их продадут в рабство. Это было чистой правдой, и профетессы я не боялся.
Я опасался, что Капо спросит меня про Исполнителя (скрыть правду было бы невозможно), но денежные вопросы
