Эльчин - Смертный приговор
- Это был исторический банкет, джигит. Муршуду Гюльджахани за семьдесят, но он скряга, он нас один раз в жизни пригласил в гости, и то к сыну на свадьбу. Скупой и сухой. Злодей. На передовицы из "Правды" похож.
Когда речь заходила о Муршуде Гюльджахани, Салим Бедбин был не в силах себя сдерживать. Он сказал, презрительно скривившись:
- Из-за этой свадьбы теперь Исламзаде перед ним подхалимничает. У нас самая высокая должность - быть родственником Абдула Гафарзаде. Вы знакомы с ним, да, Арастун-муэллим? Директор кладбища...
- Как не знать, джигит? Знаю как облупленного.
- Один раз я ему в лицо сказал...
Заслуженный деятель искусств, известный поэт Арастун Боздаглы, хоть и много выпил на историческом банкете, все же разум не совсем потерял и, удивленно взглянув на Салима Бедбина, спросил:
- Кому в лицо ты сказал, храбрец? Абдулу Гафарзаде?
Все это время молодой друг владельца "Жигулей", сидевший сзади, молча икал. Теперь подал голос:
- Если бы он ему в лицо сказал, теперь бы уже кости его гнили на кладбище Тюлкю Гельди...
Арастун Боздаглы отвел глаза от бледного лица Салима Бедбина, повернул величавую голову назад, громко и горько рассмеялся.
Длившаяся годы борьба за издание второй книги вконец испортила нервы Салима Бедбина, и молодой прозаик, со злостью сжимая руль, прокричал:
- Ничего!... Придет время, когда и эта нация проснется. Тогда мы плюнем в лицо всем абдулам гафарзаде...
Заслуженный деятель искусств Арастун Боздаглы снова взглянул в бледное лицо молодого собрата по перу:
- Значит, тогда не станет абдулов гафарзаде, джигит?
- Нет, устад, нет... Нация пробудится... Тогда будут жить только люди, любящие свою нацию... Тот день придет, устад, придет. Обязательно придет... И, произнося эти слова, молодой прозаик Салим Бедбин расчувствовался (когда речь заходила о нации, он всегда расчувствывался). - Бедная нация... Несчастная нация...
... Свет фар приближался, и Гиджбасар стал волноваться сильнее, и когда свет упал на него, он очень испугался и побежал. Сидевшие в машине не поняли, что это за зверь.
- Волк.
- Нет, шакал, шакал...
- Мясо несет...
- Это собака...
- Да, да, собака...
Арастун Боздаглы протянул вперед руку:
- Этот пес так же жаден, как Муршуд Гюльджахани...
Салим Бедбин с отвращением, сменившим недавнюю злость, сказал:
- Люди мяса для еды не находят, а у этого в пасти смотри сколько...
- Это мясо трудящихся...
- Люди мясо по талонам получают...
- Это мясо рабочего, мясо колхозника...
Салим Бедбин, увеличив скорость машины, погнал пса по асфальту, и пес, бросаясь то вправо, то влево, пытался спастись, найти укрытие среди железных сетчатых оград и каменных заборов, но попытки были тщетны - железные сетки, каменные заборы не кончались.
- Гони его!...
- Гони!...
- Гони!...
Машина металась по асфальту, и Арастун Боздаглы, чтобы не удариться головой о стекло, упершись в подоконник могучими руками, сказал:
- Ты не Бедбин13, а Боран14, храбрец. Салим Боран.
А сидевшие сзади, будто очнувшись от неги прекрасного застолья и благодаря случаю избавившись от проблем литературы, нравственности и нации, с откровенным охотничьим азартом следили за бежавшим впереди псом, спасающим собственную жизнь и мясо в пасти, кидающимся то вправо, то влево. Они кричали:
- Гони его!...
- Гони!...
- Гони!...
Молодой прозаик Салим Бедбин, вцепившись обеими руками в руль, будто мстил этой гонкой директору издательства Исламзаде, безыдейному Муршуду Гюльджахани и знаменитому паразиту Мухтару Худавенде, мстил всем тем, кто, именуя себя молодыми писателями, завидуют, слушают сплетни и распускают слухи. Быстро вращая руль влево-вправо, он жал на газ, преследуя пса.
Гиджбасар был в ужасе от гнавшейся за ним машины, но не только ужас погони заставлял его, израненного, больного, обессиленного, мчаться как сумасшедшему, может быть, еще больше он боялся выронить мясо из пасти. Челюсти у Гиджбасара были так сжаты, он тратил столько сил на это, что казалось, будто маленькая баранья ляжка стала частью его самого...
- Гони!...
- Гони!...
- Гони!...
Гиджбасара будто поместили в нескончаемо длинную клетку из железа и камня - клетка тянулась, тянулась, тянулась, пес больше не мог дышать, сердце чуть не выпрыгивало из пасти вместе с бараньей ляжкой.
Когда Гиджбасар на бегу снова метнулся вправо от дороги, молодой прозаик Салим Бедбин (Боран) обогнал его, и собака оказалась между двумя машинами; идущие сзади "Жигули" направили фары на Гиджбасара, и сидевшие в той машине коллеги по перу тоже с азартом закричали:
- Гони его!...
- Гони!...
- Ах, подлец, мы мясо по талонам едим, а ты даром?
- Гони!...
- Гони!...
Гиджбасар бежал между двумя машинами, и задняя его догоняла, а передняя не пропускала вперед; и в тот субботний вечер на асфальтовой дороге на Апшероне Гиджбасар был в ужасе, которого не испытывал еще никогда в жизни, даже хватка Черного пса была ничто перед этим ужасом; теперь все, даже маленькая баранья ляжка, вылетело из головы Гиджбасара, Гиджбасар стремился только избавиться от этой безумной гонки, от устрашающего воя моторов и скрежета тормозов, от диких криков, несущихся из машин:
- Гони его!...
- Гони его!...
- Гони!... Гони!... Гони!...
Справа от дороги Гиджбасар нашел, наконец, прорыв в нижней части железной сетки и кинулся в эту дыру. Он даже не почувствовал, как маленькая баранья ляжка, зацепившись за сетку, выпала у него из пасти, как острые концы проволоки разрезали его тело до крови; проскочив в дыру, пес пронесся между инжировыми деревьями и кинулся в виноградник. Это был дачный двор, и Гиджбасар, задыхаясь, с выскакивающим сердцем, почуял во дворе другую собаку, но как только донеслось движение другого пса сбоку от больших ворот, он нашел еще одну дыру в железной сетке (к счастью, хозяин дачи не особенно следил за своим участком...), и не успел другой пес опомниться, как Гиджбасар вылез наружу, железная проволока опять изрезала до крови ему морду, глаза, тело.
Тормоза двух машин на асфальтовой дороге своим скрежетом нарушили ночной покой хартута, вишневых, инжировых, абрикосовых, алычовых, гранатовых, лоховых, миндальных деревьев, покой виноградных лоз во всей округе, даже покой луны и звезд в ночном апрельском небе Апшерона.
А впереди шумело море, и Гиджбасар с вывалившимся языком, задыхаясь, страдая от боли не только в ноге и горле, но и во всем теле, поплелся к морю и свалился на бок на влажный песок у кромки воды.
Снова заработали моторы машин вдалеке, и Гиджбасар слушал до конца их постепенно удаляющийся шум. В их шуме теперь были сдержанность и спокойствие, будто они только и добивались того, чтобы Гиджбасар вот так свалился на берегу, а больше им не о чем было волноваться.
Страшные, жуткие, нечистые силы удалились, но это совершенно не уменьшило страданий Гиджбасара, не принесло ему никакого покоя.
Дул легкий ветерок, море не волновалось, ровно шумело, и его гул как будто никак не сочетался с безмолвием луны и звезд.
А маленькая баранья ляжка, явившаяся в ту апрельскую ночь из финского холодильника зубного врача Наджафа Агаевича, вся вымазанная в земле, пыли, так и осталась у железного сетчатого забора, и конечно, если бы Гиджбасар сейчас встал и вернулся назад, может быть он и нашел бы это мясо; через некоторое время будет поздно, другие собаки или черви, птицы найдут баранью ляжку, съедят ее... Но Гиджбасар не встал и никуда не пошел, он как будто вообще забыл обо всем мире, только слышал шум моря, и этот шум не говорил ни о чем, кроме себя самого, ни о чем, кроме моря...
14
Абдул Гафарзаде
(Продолжение)
Абдул Гафарзаде в тот апрельский день поел купленного молодой девушкой-секретаршей хлеба с сыром, выпил пару стаканчиков армуды - как всегда отлично заваренного Бадурой-ханум индийского чая с кардамоном (Абдулу Гафарзаде очень нравились и аромат, и вкус кардамона) - и встал у окна своего кабинета. Кладбище Тюлкю Гельди просматривалось отсюда вверх и вниз - полный обзор. Перед глазами был городок, уведомляющий об ином мире - печальном, абсолютно безрадостном, абсолютно безысходном, говорящем о бессмысленности жизни, о бренности всего живого. Бесчисленные могильные камни, видимые из окна, были обитателями этого печального, безрадостного, полного безысходности городка, обитателями, погруженными в вечное молчание и неподвижность.
Конечно, доктор Бронштейн и профессор Мурсалбейли были совершенно разные люди, но теперь почему-то Абдулу Гафарзаде показалось, что есть некая близость между крашеными волосами и усами доктора Бронштейна и белоснежным накрахмаленным халатом и волосатой грудью профессора Мурсалбейли. Но самое странное, что Абдул Гафарзаде задумался и о другой близости: между крашеными волосами и усами, белоснежным накрахмаленным халатом и волосатой грудью - и кладбищем Тюлкю Гельди. Все было не просто близко, но и родственно... Очень неприятное чувство. Абдул Гафарзаде постарался прогнать его от себя.
