Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Отгоняя ворчливый голос, я сердито трясу головой. Стариков хлебом не корми, только дай преувеличить. Нет бы утешить, успокоить. Пожурить на правах мудрого старца. Обозвать глупой паникершей, ударившейся в дешевую конспирологию. Вместо этого знай талдычит свое.
– То, что ты приняла за конечную остановку, – всего лишь пересадка на стыковочный рейс, после которой время, зависшее в неопределенности, обратится вспять.
Что значит – вспять? Против часовой стрелки?
– Забудь про эти стрелки! Вспять означает в обратном направлении, задом наперед, на попятный, если угодно, обертасом, – он хмыкает, довольный тем, как ловко ввернул молодежное словцо.
Меня это откровенно злит: нет ничего нелепей молодящихся старцев. Тоже мне, знаток олбанского! Чем выпендриваться, сказал бы прямо: как маятник Фуко, аттракцион, представленный в Исаакиевском соборе.
– Хватилась, как с горы скатилась! У господ свои маятники, – он переходит на взволнованный шепот. – Какие времена, такие и маятники. Вон – полюбуйся.
Я знаю, что ему ответить: отстань, отвяжись, иди ко всем чертям, убейся веником. Но что-то в его напряженной интонации понуждает меня насторожиться и прислушаться.
Со стороны хвоста доносится характерное шипение, будто там, за моей спиной, стравливают отработанный воздух – гоняют по трубам и трубочкам нашего воздушного судна; прокачивают его алюминиевое нутро. Звук стремительно приближается. По мере приближения его тональность заметно меняется. Не имея возможности встать и обернуться, я жду, навострив уши и скосив глаза.
По ковровой дорожке – только в обратном направлении – катятся, по-прежнему сопя и тузя друг друга, нанайские мальчики. От их расшитых бисером шапочек и собранных в гармошку сапог рябит в глазах.
– Ну что, убедилась?
Я усмехаюсь про себя: старый дурень не бывал в цирке, ему невдомек, чем заканчивается этот эффектный номер. Два, я прикидываю, максимум три оборота, и так называемые мальчики расцепятся – вместо них из-под груды тряпок явится улыбчивый парень… Почему он медлит? Еще один оборот – и пыхтящая парочка со всего маху впилится в задернутую занавеску, запутается в тяжелых складках…
Занавеска распахивается; в проеме вырастает фигура стюардессы – с березовым веником в мощной, как у метростроевки с картины Самохвалова, и твердой руке. Одним решительным взмахом она заметает сопящую парочку обратно за занавеску. Деловито постукивая по полу, отряхивает веник. С непреклонным видом тетки-воспитательницы ставит его в угол.
Когда я открываю глаза, больше нет ни воспитательницы, ни ее проштрафившегося питомца. Можно сделать вид, будто ничего и не было; а если и было – мало ли, привиделось. Не станете же вы утверждать, что свидетельства, заимствованные в подвалах полусна, приложимы к яви.
Стараясь лишний раз не пошевелить пальцами, я заглядываю за занавеску – распахнутую, надо полагать, по недосмотру. Применительно к должностному лицу (в нашем случае – к стюардессе) нельзя использовать слово халатность: будь она в халате, другое дело.
Но можно этим воспользоваться.
Балансируя между «можно» и «нельзя» – кто знает, в какой момент одно обратится в другое, – я рассматриваю веселящихся господ. Тот, что пониже и потолще, развалился в кресле у прохода; его тощий – подбородок, как у месяца, – напарник устроился поближе к окну.
Судя по долетающим до меня возгласам, они увлечены игрой в города.
Луноликий провозглашает: «Киев!»
Тощий подхватывает: «Варшава!»
Луноликий: «Актюбинск!»
Тощий: «Нет такого города».
«Как это – нет? Очень даже есть», – Луноликий засовывает руку под кресло: достает свернутую на манер египетского папируса карту. Раскатывает ее по полу, кряхтя, встает на четвереньки; читает по складам: «Ак-то-бе».
Тощий недовольно хмурится. Его лоб, прорезанный вертикальными складками, кажется еще уже и выше. «Ты это… Не очень-то. Ляпнешь сдуру».
«Дак чего! – Луноликий лупает глазками. – Я ничего… Переименовали, грю».
«Ладно, не бзди, – тощий распускает вертикальные складки. – Что там у нас на кэ?»
«На кэ… – Луноликий склоняется над картой, водит указательным пальцем: – Калининград. Курск. Может, это – Кутаиси?»
Тощий задумчиво сощуривается. Не снисходя до объяснений, коротко бросает: «Пометь у себя».
Тот слюнявит карандаш, рисует на карте загогулину.
«А на е? Думай, думай».
«Елабуга?» – Луноликий предполагает осторожно.
Тощий цедит сквозь зубы: «Стратеги, блин! С вами только в города играть!»
Изображая чрезвычайные умственные усилия, Луноликий хмурит бровки.
Оглядев распростертую у его ног пышнотелую фигуру, Тощий кривится: «Гляди, не нафуняй!»
Луноликий испуганно моргает. Его круглое личико съеживается – он похож на гуттаперчевую игрушку, какие надевают на пальцы. Игрушка едва сдерживает слезы.
Довольный достигнутым эффектом, Тощий сменяет презрение на милость: «Ладно, – он говорит, – не парься. На е – Ереван».
Луноликий торопливо напяливает дрожащую улыбку.
«Ерева-а-н? Чёта я не вкуриваю…»
Из-под кресла доносится мерное сопение и чавканье. Старый ворчун, ровесник моих родителей, самозабвенно жует слова: столько новых слов! Для профессионала его уровня – непочатый край работы: вдумчиво, с аппетитом, пережевать; расставить в алфавитном порядке; снабдить соответствующими стилистическими пометами: разг. – разговорный; вульг. – вульгарный; руг. – ругательный, жарг. – жаргонный. А ведь есть еще: фам., трад. – нар., уничиж.
Легонько, чтобы не напугать, я толкаю его ногой: дескать, жуешь – жуй, но как-нибудь потише. Услышат – ни мне, ни тебе не поздоровится.
Поздно.
Голова Тощего – она высится над креслом, как цветок на длинном стебле, если представить, что в природе существуют цветы-долихоцифалы, – медленно, словно нехотя, поворачивается. В наступившей тишине явственно слышен хруст его шейных позвонков.
Луноликий затравленно озирается, будто его застали за чем-то в высшей степени непристойным; кряхтя и цепляясь за подлокотники, он пытается забраться в кресло. Тощий заносит ногу в начищенном до блеска ботинке – хочет его пнуть, но передумывает. Шипит ему:
– Тссс!
Луноликий замирает в неловкой, межеумочной позе: колени на кресле, круглая задница отклячена, как у толстого, пришпиленного на булавку жука.
Его тощий партнер нетерпеливо щелкает пальцами.
На бегу поправляя упавшую с плеча лямку фартука, стюардесса торопится на зов. Предупредительно склоняется над Тощим – они о чем-то совещаются: голова к голове.
Пользуясь тем, что на него не обращают внимания, Луноликий сучит ножками. Кажется, я единственная, кто мог бы оценить его отчаянные старания, но мне не до него: я должна понять, как долго это продлится, а главное, чем закончится – если когда-нибудь закончится.
В моем скованном положении это нелегко. Любое движение – в том числе движение мыслей – отдается болью в суставах. Если боль не купировать, со временем она станет острой. Не надо быть врачом, чтобы спрогнозировать дальнейшее развития заболевания: частичная либо полная утрата двигательных функций.
«Боишься стать инвалидом?» – мой одышливый всезнайка тут как тут.
«Не мешай. Не видишь, я занята».
«Интересно, чем?»
«Представляю, как они засуетятся».
«С чего
