Сестрины колокола - Ларс Миттинг

– Герхард! – На всю округу крикнула, не беспокоясь о том, услышит ли ее кто-нибудь еще, а потом еще раз окликнула его и помчалась прямиком через крапиву и заросли можжевельника, крикнув еще громче: – Подожди!

* * *

Через оконце в стене к ним заглянуло солнце. Астрид прижалась к Герхарду всем телом; всю ночь они пролежали так. Ей было боязно, что кто-нибудь придет, и тоскливо, потому что ему придется уйти.

– Пойдем со мной, – сказала она ему вчера. – Давай хоть один раз в доме, в тепле. Вот прямо сейчас пойдем туда и останемся до восхода солнца. На одну-единственную ночь.

Он рассказал ей, что ему придется уехать и что он не ожидал этого.

– В последнюю неделю ноября, – добавил он. – Я вернусь. Но я могу писать тебе письма.

– Не надо писем. Просто приходи потом в Хекне. Прямо к нам домой. Мы же с тобой все равно уедем.

Ночью она оседлала его, жадно и рьяно, и сделала то, о чем фантазировала долгими одинокими ночами и что оказалось и осуществимым, и радостным для них обоих. Потом они задремали, и он разбудил ее в час, какого в сутках нет, разбудил, делая то, о чем мечтал долгими одинокими ночами, а в следующий раз она разбудила его, а еще один раз был прямо сейчас, когда они проснулись.

Прижавшись к Герхарду, она погладила его по плечу и легонько сжала в пальцах его руку, руку, которая умела переносить мысли и надежды на бумагу. Астрид знала, что она лучше его умеет переносить мысли и надежды в действительность, и ее мысли вольно закружились в голове, как облачка в небе.

Вчера Герхард уговорил пастора отложить его отъезд на один день. Но на следующее утро в пасторской усадьбе его будет ждать повозка. Следующее утро превратилось в это утро, их теперешнее утро.

Они оделись, и она угостила его густым свежим молоком из бидона, принесенного из земляного подпола.

– До ноября, – сказал он.

Она кивнула, всхлипнув:

– До ноября.

И вот уже его и след простыл, а она знала, что его обуревают те же чувства, что и ее, что он и горюет, и надеется, ощущая, как их увлекает в неизвестность. Он оставил ей удочку, кошелку, в которой носил рыбу, и несколько рисунков. Все это она спрятала за шкафом, а потом вышла на солнце и почувствовала себя как сытая пчела.

Этот день на пастбище выдался теплым и тихим. Но среди ночи она проснулась.

Стояла полнейшая тишина. Астрид оделась в темноте, где только она и была источником звуков. Разожгла огонь, поставила кофейник и подождала, когда пламя погаснет. Вокруг покрытого нагаром кофейника тлели уголья.

И вот тут она почувствовала это.

Почувствовала так же, как почувствовала, что больше нет двух колоколов. Она ощутила его присутствие так же, как ощущала присутствие церкви, которой уже не было.

Внутри себя, в самой глубине, в месте, которого она никогда раньше не знала, ощутила: он побывал там.

Уходит любовь

Она чувствовала боль того, что было, и того, что будет, и когда он вошел в нее до конца, душа ее оказалась в тени свинцово-серой тучи, и это толкнуло ее влепить ему пощечину. Он резко остановился, а она неотрывно смотрела ему в глаза, напугав этим, но потом обхватила его бедра обеими руками и заставила продолжать, и не отводила взгляда с его глаз. Так они и продолжали, перестав ощущать под собой большой плоский камень. Она очнулась, когда на щеку ей упала его слеза.

Они долго лежали на камне. В этом ничего низкого, сказала она себе. Ничего низкого. Все звери спариваются на воздухе. Пусть все случается, когда случается, а не по расписанию – подобно воде в реке, устремляющейся к водопаду.

Его тяжелое тело и исходящее от него тепло, его сила – как много они дарили, вторгаясь в нее! Какую радость испытала она, позволив ему войти в нее.

Она оделась и подсела к нему.

Он сидел, руками обхватив колени. Возле Дохлого омута валялась удочка «Смаглер» работы Харди. Леска высохла. Последние три дня солнце пекло нещадно, под его жаркими лучами плоский камень обсох и согрелся.

Постепенно она пришла в себя. Все случилось так быстро, нахлынуло так безудержно и неотвратимо.

Даже если церковь снесут. Ее саму так просто не снесешь.

– Нам лучше встречаться на горном пастбище, – сказала она. – Я переберусь туда через несколько дней. Вечерами в субботу, если я останусь там одна, зажгу свечку в окне.

– А если не одна?

– Тогда слушай, где звенит коровье ботало. Ищи меня там. У нас с тобой целое лето впереди. После того как ты освободишься.

Он явно не понял ее.

– Или кричи, – сказала она. – Если саму корову найдешь.

Он примолк. Она погладила его по руке:

– Что с тобой?

– Ты не слышала? – спросил он.

– Не слышала чего?

– Мне показалось, церковный колокол звонит.

– Наверное, служба скоро начнется?

– Нет, нет. Рано еще. Вот, опять.

Они встали. Астрид вскочила так быстро, что кровь застучала в ушах, и взбежала на пригорок. Там шум воды не заглушал других звуков, и звон колоколов стал слышен более внятно и казался громче.

В самом же селе Сестрины колокола громыхали так, словно извещали об исполнившемся и предупреждали о грядущем: безумный грохот без такта и ритма, как разбушевавшийся гром, и Астрид вдруг осознала, что колокола звонят не в унисон; впервые она расслышала отчетливую разницу между ними. Звонили два колокола по отдельности, и этот трезвон не прекращался, когда они с Герхардом бегом неслись к церкви. Колокола все звонили и звонили, пока звон внезапно не оборвался.

* * *

Повсеместно царила такая неразбериха, что деревенские сплетницы не обратили внимания на их одновременное появление. Казалось, из домов высыпали все поголовно. Даже давно не встававшие с постели старцы ковыляли по дороге все с той же целью – влиться в толпу вокруг церкви. Люди теснились между надгробиями и разводили руками. Из их бессвязных выкриков явствовало, что Сестрины колокола зазвонили сами по себе. Звонили и звонили без умолку каким-то диким звоном, как припадочные, спугнув птиц с деревьев и выманив из-под каменных изгородей барсуков, бросившихся улепетывать на все четыре стороны. Завыли дворовые псы, а хуторяне, прибежавшие первыми, думали, что будет отслужена какая-то особая служба, но не могли понять, почему на кладбище никого нет и почему не перестают звонить колокола, но обсудить причины этого безобразия и попытаться найти ему какое-то объяснение было невозможно