Равнодушные - Константин Михайлович Станюкович
Наконец пытка была окончена. Кофе выпито, и все встали из-за стола.
Тина не пошла в гостиную и перед уходом в свою комнату шепнула, смеясь, сестре:
— Надеюсь, ты научишь теперь своего жениха?
— Целоваться. А то он, кажется, не умеет!
Обхватив Никодимцева фамильярно вокруг талии, Николай Иванович повел его в кабинет.
— На два слова! — промолвил он.
И, усадив Никодимцева на оттоманку, Николай Иванович присел около и проговорил:
— Я считаю своим долгом по чистой совести сказать вам, дорогой Григорий Александрович, что состояния у меня нет. Я живу на то, что зарабатываю…
«Господи! К чему он мне это говорит?» — подумал Никодимцев и снова почувствовал, что пытка начинается.
— Разумеется, приданое мы сделаем, но, к сожалению, я не могу, как бы хотел, сделать что-нибудь большее для Инночки…
— Николай Иванович… Зачем вы это говорите?
— Знаю, что вы любите дочь, знаю, что и она вас любит, но во всяком случае я считал необходимым сказать вам то, что сказал, Григорий Александрович. И вы не сердитесь… прошу вас… Вы должны понять, что во мне говорит отец…
— Нам хватит, Николай Иванович, моего жалованья, а в случае моей смерти Инна Николаевна будет получать пенсию… Во всяком случае, я позабочусь, чтобы Инна Николаевна не нуждалась. Роскоши я ей предоставить не могу, но…
— Я совершенно покоен за Инну, Григорий Александрович!
— Вы можете быть покойны.
И Никодимцев, как бы в подтверждение, крепко пожал руку Козельского.
— Но вы поймете, Григорий Александрович, я не мог не предупредить вас… Ну вот наши два слова и сказаны… А теперь прошу извинить меня… Нужно ехать. Надеюсь еще застать вас здесь? И надеюсь, что вы обедаете у нас каждый день?
Никодимцев благодарил.
Они вместе вернулись в гостиную. Козельский сделал общий поклон и радостный уехал на свидание.
Несколько времени Антонина Сергеевна оставалась в гостиной и затем, сославшись на нездоровье, ушла.
Жених и невеста остались одни.
— Пойдемте лучше ко мне, Григорий Александрович. Хотите? — предложила Инна.
— Пойдемте…
Когда они уселись рядом на маленьком диване в комнате Инны, она спросила:
— Измучили вас, бедного?
— О, какая это пытка!..
— Я видела и… знаете ли что?
— Что?
— Любовалась вашим смущением…
Никодимцев покраснел.
Несколько времени они болтали, но вдруг разговор оборвался.
Опьяненный близостью любимой женщины, Никодимцев не находил слов и глядел на нее влюбленным взглядом.
Примолкла и Инна.
— Я люблю вас… я люблю тебя! — вдруг вырвалось из груди Никодимцева.
И быстрым движением он привлек к себе молодую женщину и прильнул к ее губам.
Она отвечала горячими поцелуями.
— Милый! — шепнула она.
И Никодимцев снова целовал Инну с безумной страстью целомудренного человека, впервые познавшего настоящую любовь.
После чая Инна опять позвала Никодимцева к себе в комнату, и он просидел до двенадцати часов. Простившись с невестой долгим поцелуем, он обещал завтра быть после обеда.
— А обедать?
— Не могу. Одного приятеля звал… Ты его знаешь… Ордынцев.
— Немножко знаю… Он кажется мне симпатичным.
— Это порядочный человек и очень несчастный в своей семейной жизни. Недавно он оставил свою семью…
— Слышала… И Ордынцева везде бранит мужа за это…
— Не ей бы бранить… До завтра…
— До завтра…
— Так любишь?
— Люблю, люблю, люблю!..
Еще прощальный поцелуй, и Никодимцев ушел еще более влюбленный.
Он возвращался домой, восторженный, благодарный, умиленный и счастливый, вспоминая Инну, ее голос, лицо, волосы, ее жгучие поцелуи.
И как полна и хороша казалась ему жизнь. Как несчастны были люди, которые никогда не любили!
— Егор Иваныч! Поздравьте… я женюсь! — объявил Никодимцев, возвратившись домой.
Егор Иваныч поздравил и спросил:
— А скоро свадьба?
— Как вернемся…
— А на ком изволите жениться?
— На прелестной женщине, Егор Иваныч.
— На вдове, значит?
— Разводится…
Егор Иваныч поморщился.
И, помолчав, спросил:
— Нас с женой, значит, рассчитаете?
— Это почему?
— Новые порядки пойдут.
— Что вы, Егор Иваныч? Отчего новые порядки?
— Новое положение пойдет, ваше превосходительство.
— Никакого нового положения, как вы говорите! — весело говорил Никодимцев. — И вы и Авдотья Петровна останетесь и, надеюсь, будете так же ладить с женой, как ладите со мной.
— Мы с большим удовольствием готовы по-прежнему служить! — ответил старый слуга.
Но в душе он не верил, что ему и жене придется остаться у Никодимцева при «новом положении», и он уже был предубежден против женщины, нарушившей, по его понятию, «закон», то есть выходившей замуж при живом муже.
«Точно не мог другой найти!» — подумал Егор Иваныч, жалея Никодимцева за то, что он женится на такой «непутевой» даме.
— А как вы изволили уехать, кучер от графа приезжал и в восемь часов вечера опять приезжал. Спрашивал, где можно вас найти. А я разве могу знать, где вы находились весь день! — говорил не без тайного упрека и в то же время беспокойства Егор Иваныч. — Вот и письмо курьер оставил! — докладывал он и, взявши с письменного стола отдельно на виду положенный конверт, подал Никодимцеву.
— От этого вы и дожидались меня, Егор Иваныч?..
— Точно так. Надо было доложить. Видно, экстра, если два раза курьера посылал.
Никодимцев вскрыл конверт и прочитал записку, в которой его высокопревосходительство просил Григория Александровича побывать у него на квартире сегодня между восемью и девятью часами вечера по очень спешному делу.
Прежде Никодимцев, получив такую записку, испытал бы некоторое беспокойство, считал бы себя виноватым, что не мог исполнить требования начальника, и делал бы разные предположения о причинах такого экстренного приглашения, а теперь он довольно равнодушно отнесся к нему и решил побывать у министра завтра утром.
— Ну, идите спать, Егор Иваныч!.. Никакой экстры нет! — весело проговорил Никодимцев.
— Спокойной ночи!
И с этими словами Егор Иваныч ушел из кабинета, удивленный, что Никодимцев отнесся к зову графа совсем не так, как относился прежде, и решил, что он совсем «влюбимшись», и, следовательно, жена будет сама повелевать. А каково это — он знал по собственному опыту.
Глава двадцать третья
В напечатанном на первой странице воскресного нумера «Нового времени» объявлении о кончине Бориса Александровича Горского, последовавшей после «краткой, но тяжкой болезни», панихиды были назначены два раза: днем — в час и вечером — в восемь.
За четверть часа до первой вечерней панихиды покойник был переложен в белый глазетовый гроб (по третьему разряду) какими-то довольно жалкого вида, плохо одетыми и
