Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева
Странная логика у некогда кудрявого ангела.
– С этого дня Данилина Анна Львовна, Данилина Ольга Дмитриевна, Данилина Ирина Дмитриевна заселены в эту комнату на законных правах. – Достает из кармана бумагу. Ордер. Откуда он знает фамилию? Леонид Кириллович знал ее по фамилии отца, но не мужа. Говорит, как фронтом командует. Без возражений. Вроде бы добро делает, а ощущение строевого шага на плацу. – Олю нужно записать в трудовую школу на Малом проспекте, это бывшая гимназия, я в ней учился. Иру отдать в ясли. Тебе завтра выходить на работу. В ДИСК – Дом искусств на углу Мойки и Невского. Там издают журнал «Дом искусств», первый номер зимой вышел, готовят второй. Нужен секретарь с навыками машинописи. Положен паек. Через Неву ходить придется. Транспорт работает плохо, билет на трамвай двести пятьдесят тысяч. Придется пешком.
Анна молчит, не знает, что сказать. Не спрашивать же, почему он вдруг перешел «на ты»?
– Что так смотрите, Анна Львовна? – Снова «на вы». – Чем-то недовольны?
– Она довольна! Довольна! – кричит проснувшаяся и выбежавшая в коридор Иринка, обхватив Кирилла за ногу. И самый страшный, пугающий Анну до смерти бритоголовый комиссар весело раскачивает ее дочку на ноге.
– Вы… Кирилл Леонидович… сделали для нас много больше, чем… чем можно было надеяться… Но… – Перехватывает дыхание. – Последняя просьба есть. Больше не знаю, кого просить. – Анна вдыхает и с трудом выговаривает: – Мои мать, муж и средняя дочка… Маша… С ними связь потеряна. Последнее письмо в Крыму получали осенью девятнадцатого. Из Ниццы. Мы должны были к ним плыть…
– Не уплыли? – вскидывает вверх бровь комиссар.
– Так получилось. На другие письма ответа не было.
– Анна… Львовна! Вы понимаете, что ваша мать была, а возможно, и остается видным деятелем кадетской партии? Расформированной и запрещенной в Советской России. Любые контакты с ней могут навредить вам… И девочкам.
Вот и всё. Последняя надежда найти свою Машеньку растаяла на глазах. Просить больше некого. В новой власти у нее нет связей.
Оля сдает экзамены в трудовой школе. С языками, историей и литературой всё отлично. Теперь нужно арифметику подтянуть – после пропажи Саввы заниматься с девочкой было некому. Леонид Кириллович обещает за май до конца учебного года по арифметике Олю подтянуть.
Так странно видеть по утрам, как ее дочка в красной кумачовой косынке идет в трудовую школу.
Иру в ясли не отдали. Леонид Кириллович воспротивился.
– Слишком много времени провожу один в четырех стенах. Читать девочке книжки, рисовать с ней картинки, играть в игры смогу явно лучше, чем необразованные няньки в яслях.
Сын его пробует возражать, но отец спокойным голосом произносит знакомую фразу:
– Это не обсуждается. – Только тон намного мягче.
И Кирилл больше не спорит.
Анна теперь каждый день то по Благовещенскому, то по Дворцовому, ныне Республиканскому, мосту ходит через Неву. На работу. В Дом искусств, который его обитатели все как один зовут между собою ДИСК.
Не ходит – летит! Никогда не думала, что в голоде, нищете и безнадежности ей может быть настолько интересно!
Первый номер журнала «Дом искусств» берет в руки с трепетом – Ахматова, «Заблудившийся трамвай» Гумилёва, «Мамай» Замятина, «Ахматова и Маяковский» Чуковского, Ремизов, Мандельштам, Серебрякова, Кустодиев…
Читала бы и читала, не отрываясь. Хорошо, что экземпляр ей дарят «как новому сотруднику», 650 рублей на журнал ей негде взять, а читать так хочется, взахлеб читать. Теперь она может не только читать, но и со всеми этими великими людьми будет делать новый номер. И с ними разговаривать! И в этом удивительном месте работать!
Огромный дом от Мойки до Большой Морской с фасадом на Невский. Помнила его как «моветон» – дворец князей Чиче́риных был некогда продан купцам Елисеевым и для великосветского Петербурга стал чем-то вроде отражения поговорки «Из грязи в князи». Представители благородных семей приглашения на купеческие вечера не принимали, а те, кто принимал, рассказывали после про золото и позолоту на всем, на чем можно и нельзя, про сосланную в предбанник, реальную в комнату перед баней, скульптуру Родена – жене Елисеева «Поцелуй» показался постыдным.
Дом состоит из нескольких помещений – бывшие меблированные комнаты дурной репутации с отдельным входом с Большой Морской, анфилады комнат, прежде сдаваемых в аренду банку, с выходом на Мойку и, собственно, квартира самих Елисеевых. Огромная, бестолково раскинувшаяся на три этажа, с переходами, закоулками, тупиками, отделанная с убийственной рыночной роскошью. Красного дерева, дуба, шелка, золота, розовой и голубой краски на нее не пожалели.
Теперь здесь живет Дом искусств – ДИСК. Именно живет. Многие из поэтов и писателей здесь же и квартируют. В бывших купеческих спальнях, в комнатенках слуг, в кабинетах банка, в бывших меблированных комнатах – в юности мать не велела Анне даже мимо проходить, а она в ту пору даже не догадывалась почему.
Центр притяжения большой зеркальный зал, в котором устраивают лекции, а по средам – концерты. К нему примыкает голубая гостиная, в ней же Корней Чуковский и Гумилёв читают лекции ученикам своих студий – переводческой и стихотворной. После лекций молодежь устраивает игры и всяческую возню в соседнем холле, и сам Гумилёв – кто бы мог подумать! – в этой возне принимает деятельное участие.
Сразу за гостиной столовая, обстановка с массивной дубовой резьбой, витражами и камином. С двух до пяти здесь всегда оживленно, место свиданий – деловых, дружеских и любовных. И даже продают пирожные – роскошь военного коммунизма, которых Анна не видела с восемнадцатого года, с последнего торта «Наполеон» на день рождения Машеньки.
Из столовой, мимо буфетной и свернув направо, можно попасть в ту часть ДИСКа, куда посторонним вход воспрещен: в коридор, по обеим сторонам которого идут комнаты, занятые старшими обитателями общежития. «Им страшно повезло», – говорят все, пережившие в ДИСКе две зимы. У них не буржуйки, как у остальных обитателей странного дома, а настоящие печки!
С первого дня такой работы Анна не может поверить в свое счастье. Робко просит Гумилёва впустить ее на занятие его семинара «Звучащая раковина». Николай Степанович, спросив, она откуда, и услышав, что недавно из Крыма, с восторгом рассказывает, как ездил только что в Севастополь в личном салоне-вагоне командующего Черноморским флотом Немитца.
– Хрусталь! Необычайная посуда! Бесчисленные бутылки вина! И восторженный прием в Севастополе! Колбасьева оттуда привез! – кивает на молодого, непоэтического вида юнца. – Мичмана.
– Бывшего! – уточняет молоденький Колбасьев.
Гумилёв почти шепотом, как секретом только для нее, добавляет:
– Чудовищно талантлив!
Анна вежливо кивает. Возбуждение Гумилёва так далеко от
