Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец
– Но найдем ли мы там таких вежливых рыцарей, как царевич Московский? – сказала панна Марина.
– Без сомнения, если в числе преобразовательниц будут такие прекрасные и умные дамы, как дочь знаменитого воеводы Мнишеха, – примолвил Лжедимитрий.
– Вы слишком снисходительны, царевич, – сказала Марина, потупив взоры.
– Скажите, справедлив, – возразил Лжедимитрий.
В это время доложили Мнишеху, что обед готов; воевода известил о том Лжедимитрия и просил удостоить его чести обедать с ним вместе за общим столом. Лжедимитрий, не сказав ни слова, подал руку хозяйке и повел ее в столовую залу.
Для царевича поставлены были особые кресла выше других, на первом месте. Он сел и, по обычаю царскому имея право избирать своих собеседников, просил хозяйку и панну Марину сесть по обеим сторонам его. Более ста человек обоего пола сидело за столом. Разговор обращен был на современную политику европейскую, и Лжедимитрий удивлял опытных вельмож своими суждениями о важных делах, прельщая в то же время дам своею любезностью. В конце обеда воевода вылил две бутылки вина в огромный серебряный бокал и, подняв вверх, провозгласил здоровье Московского царевича. Собеседники воскликнули "виват", и вдруг загремели звуки труб, литавр и раздались пушечные выстрелы. Царевич предложил два тоста один за другим: здоровье короля Польского и благоденствие республики; здоровье хозяйки и ее дочери как представительниц добродетелей, красоты и любезности полек. Все собеседники были в восхищении; громкие "виваты" вместе с похвалами Московскому царевичу раздавались в зале.
Русские дворяне, сидевшие за другим столом вместе с свитою Лжедимитрия и дворянами, слугами Мнишеха, утешались похвалами царевичу и его умным обращением, но вместе с тем сокрушались, что в радостном излиянии сердец не было помину о России! Привыкнув не осуждать поступков своих государей, они приписывали это неприязни поляков и молчали.
Лишь только встали из-за стола и Лжедимитрий провел обеих дам, супругу воеводы с дочерью, в залу, начальник надворной гвардии доложил Мнишеху, что за воротами замка взяты под стражу два русские монаха, которые объявили, что давно знают царевича, который был некогда их товарищем, и желают его видеть.
Русские дворяне с беспокойством поглядывали друг на друга, поляки суетились и перешептывались. Мнишех спросил Лжедимитрия, не прикажет ли он заключить этих бродяг в темницу и после допросить.
– Ты знаешь, царевич, – сказал воевода, – что Борис Годунов рассылает по Польше клеветников и изменников, которые стремятся водворить в народе недоверчивость к тебе, подтверждая весть о смерти царевича Димитрия и рассевая на твой счет оскорбительные слухи. Некоторые злодеи покушались даже на жизнь твою. Зачем в сей радостный день смущать себя видом каких-нибудь бесстыдных клеветников?
– Бог и совесть мои свидетели, и я не боюсь клеветы Годунова, презираю его угрозы и гнусные покушения на жизнь мою, – отвечал Лжедимитрий. – Всем известно, что я должен был укрываться в России от злобы его под разными именами и одеждами. Но кто осмелится обличить меня в несправедливости моего происхождения? Я царевич Московский, князь от колена предков моих (11) и законный наследник Российского престола. Никто не докажет противного: не боюсь улик – введите сюда монахов!
Безмолвие царствовало в собрании. Чрез несколько минут ввели в залу русских монахов.
– Знаете ли вы меня? – спросил Лжедимитрий грозно.
Монахи упали к ногам его, и старший из них воскликнул:
– Ты царь наш, государь Димитрий Иванович. Отец Леонид рассказал нам всю истину, и мы пришли удостовериться: тот ли называется царевичем, которого мы узнали в Москве, в доме Булгакова и проводили до литовского рубежа.
– Встаньте! – сказал Лжедимитрий. – Откуда и по чьему повелению вы пришли сюда?
– Царь Борис писал к воеводе киевскому князю Острожскому, убеждая его именем общей нашей матери, православной церкви, схватить тебя и прислать к нему, а если нельзя, то по крайней мере отыскать нас, вышедших с тобою, и уличить тебя нашим свидетельством (12). Князь отказался ловить тебя, но захотел уличить, сведав от нас, что мы знали тебя под именем монаха Григория Отрепьева. Мы отправились искать тебя, встретились с отцом Леонидом, который сказал нам: "Остерегайтесь, братья, великого греха! Тот, которого мы знали под именем Григория Отрепьева, есть истинный царевич. Я знаю это, ибо видел его приметы, но не уверен, тот ли самый, которого мы знаем, называется теперь царевичем. Идите и познайте! Ежели в лице царевича узнаете человека, с которым мы бежали из Москвы, падите к ногам его, он царь наш, а Борис – похититель престола! Вы можете верить мне, – примолвил Леонид, – ибо я ненавижу царевича за кровную обиду; не хочу служить ему и отказался от всяких с ним сношений. В нем душа Иоаннова!"
Лжедимитрий с мрачным видом слушал речь монахов и, когда они кончили, велел им выйти из комнаты.
– Видите ли, господа, к чему ведет злоба Годунова! Самые враги мои свидетельствуют в мою пользу. Истина всегда восторжествует над клеветою – и я повторяю, что не боюсь улик.
Русские дворяне обрадовались сему случаю: в их положении каждое новое доказательство в пользу царевича питало надежду возвратиться на родину и насладиться плодами своего усердия к новому царю. Поляки, приверженцы Димитрия, еще более торжествовали. Вдруг раздался шум в другой комнате.
– Пустите нас, пустите, мы его знаем! – кричали громко.
– Что там за шум? – спросил воевода. Маршал отвечал: – Два служителя твоего двора: Петровский, бывший долго в Москве и находившийся в услужении царевича в Угличе, а другой Матицкии, бывший в плену в Угличе и часто видавший царевича, просят позволения войти и поклониться ему.
– Впустите их, впустите! – сказал Лжедимитрий. Два поляка вошли в залу и в недоумении остановились перед царевичем.
– Так, это он! – воскликнул Матицкий. – Те же волосы, вот те же бородавки, нос, уста! Точно, это он, это царевич! – и с сим упал к ногам его.
– Я помню, как ненавистники рода твоего и клевреты Годунова упрекали тебя тем, что у тебя одно плечо короче другого, – сказал Петровский.
– Увидишь и это, – возразил с улыбкою Лжедимит-рий и просил воеводу и некоторых знатнейших гостей выйти с ним и с Петровским в другую комнату, где не было дам. Там он снял с себя одежду и показал правое плечо. Петровский также упал к ногам его, воскликнув: – И лицом и приметами – истинный царевич Димитрий!
Воевода Мнишех был вне себя от радости, что тот, в судьбе которого родственники его приняли такое участие, ежечасно представляет новых свидетелей знаменитого своего происхождения и уничтожает неблагоприятные вести.
Между тем Лжедимитрий, извиняясь обязанностью заняться делами, просил проводить его в назначенные для него комнаты. Мнишех сам проводил его в особый флигель, убранный на этот случай лучшими мебелями из находившихся в доме. Почетная стража стояла у дверей, и множество служителей ожидало приказаний гостя. Воевода Мнишех, повторив уверения в своей преданности к царевичу, просил его пользоваться в его доме полной властью хозяина и удалился. Лжедимитрий остался с Меховецким и Яном Бучинским.
– Государь! – сказал Бучияский, – благословение Господне явно действует над тобою. Ежедневно приобретаешь ты более друзей; тебе стоит только показаться между людьми, чтоб покорить сердца и умы! Прямой царский сын! – говорит каждый, кто только имел счастье к тебе приблизиться. Для нас, друзей твоих от юности, это истинное наслаждение: мы торжествуем твоим успехом!
– Еще мы далеки от успеха, любезные друзья, – возразил Лжедимитрий. – Что пользы в том, что меня признают тем, чем я есмь, когда оставят меня в бездействии предметом сожаления народного? Надобно пользоваться первыми порывами чувствований, и не дать простыть им. Время изглаживает все впечатления и погашает душевный пламень. Ты, любезный Меховецкий, отдал мне все свое имущество; князья Вишневецкие принесли большие жертвы; Ратомский и Свирский действуют усердно, но все это не поставило меня на такую степень, чтоб я мог состязаться с Годуновым. Мне надобно соединить участь многих знаменитых мужей в Польше с моею судьбою; надобно войти в кровный союз с республикою, чтоб она поддерживала меня, как своего члена. Я намерен просить руки панны Марины…
– Дело это так важно, что надобно обдумать хорошенько, – сказал Меховецкий.
– Должно рассчитать пользы и невыгоды, взвесить все малейшие обстоятельства, чтоб вместо облегчения в предприятии не обременить себя, – примолвил Бучинский.
– Вы знаете, что воевода Мнишех соединен узами родства с знаменитейшими родами в Польше. Король любит его, как друга. Он имеет большое влияние на дворянство, как мы видели на последнем Сейме. Богатством никто не превосходит его: он может из запасных своих сокровищ выставить в поле 10000 войска, как он сам объявил это королю во время бунта Зборовского. Чего же более надобно? Ни один немецкий князь не мог бы доставить мне столько выгод своим союзом! Что же касается до характера воеводы, то природа нарочно создала его для меня. Тщеславен, честолюбив до крайности, он все принесет на жертву для блеска и славы. В удовлетворение его желанию я надаю ему столько почетных титулов, что он не упишет их на всех стенах своего замка! Впрочем, я не хочу никого обижать и за пожертвования награжу его землями и возвращу с лихвою деньги, употребленные на вооружение. Это последнее дело! Казна московская неисчерпаема. А панна Марина? Ну, что вы скажете?
