Аркадий Аверченко - Том 4. Сорные травы
— Подарили! — восторженно сказал Николаша. — Гляди-ка какой! Двухколесный и со звоночком.
Петрахе дома никогда ничего не дарили, кроме тумаков. Обойщик был того мнения, что всякий тумак приносит свою пользу: «один тумак — один пятак. Сто тумаков — сто пятаков». Зарабатывая в день иногда до двухсот таких пятаков, что составляло 10 рублей, Петраха, однако, был беден, как церковная крыса. Поэтому роскошный Николашин подарок поселил в его голодной душе самую отчаянную зависть.
— Ну, брат, — сказал он, критически осматривая велосипед, — штука неважная.
— Почему? — встревоженно спросил Николаша.
— Потому. Колес мало.
— Да ведь в настоящем велосипеде больше и не бывает.
— А трехколесные-то, значит, хуже?
— Конечно, хуже…
— Значит, чем меньше колес, тем лучше?
— Да, — неуверенно сказал Николаша.
— Значит, два лучше, чем три, а одно лучше, чем два?
— Да… да, — сказал ошеломленный Николаша.
— А без колеса, значит, еще лучше? Хо-хо!
— Отстань!
— Отстань… Вам бы все только отстать. По воде-то на нем ездить можно?
— По воде нельзя.
— Ну так что ж с него толку — по земле только таскаться.
Не успел он сказать этого, как велосипед сразу потускнел в глазах Николаши… Колеса показались маленькими, спицы слишком тонкими, а звонок своей трескотней действовал на нервы.
— Ты ничего не понимаешь, — расстроенно сказал Николаша.
Какой-то гимназистик приблизился к ним, держа в руках странный черный предмет со множеством разных кнопок и застежечек.
— Слушай, как тебя, Николаша… — солидно сказал он. — Хочешь меняться: отдай мне велосипед, а я тебе фотографический аппарат. Ладно?
— Ишь ты, какой ловкий, — быстро возразил Николаша. — На велосипеде ездить можно, а фотографический аппарат — куда он мне…
— Ну, знаешь ли, — пожал плечами гимназистик, — ты, я вижу, ничего не понимаешь: моим аппаратом что угодно снять можно — и будет, как в натуре. Дом выйдет, человек или лошадь — все равно. Можешь своих родителей снять очень приятная штука.
— Велосипед лучше, — упрямо сказал Николаша.
— Лучше? Да ты своим велосипедом можешь фотографию снять?
— Нет… не могу.
— А моим аппаратом можно. Значит, что лучше?
— А зачем же ты хочешь меняться, если твой аппарат лучше?
— Да просто, вижу — хороший мальчик… Отчего бы ему и не принести пользы. Ежели бы ты был умный, ты бы сразу понял.
— А что мне дома скажут, когда я без велосипеда приду?
— Без велосипеда!.. Так зато, чудак ты человек, с фотографическим аппаратом. Дома-то будут все довольны во как!
— Петраха! — обратился полный сомнений Николаша к своему вероломному другу — обойщикову сыну. — Как ты думаешь: что лучше?
Гимназистик незаметно толкнул коленом Петраху и стал смотреть куда-то в сторону.
И вероломный друг Петраха сказал восторженно:
— О, Боже-ж! Конечно, фотография. Ты своим велосипедом даже мухи не снимешь, а тут накося! Что твоей душеньке угодно…
— Ну ладно, — со вздохом сказал Николаша, — бери. Только твой аппарат не испорчен?
— Сегодня только получил. Новехонький.
И гимназистик, вручив Николаше аппарат, взял велосипед.
— Настоящий-то, а? Велосипед-то? Может, деревянный?
— Конечно, настоящий. Честное слово.
— Ну то-то. Съездить домой, что ли…
Николаша уселся с Петрахой на скамеечке и оба углубились в рассматривание аппарата.
— Хлеб да соль! — сказал высокий, долговязый, веснушчатый мальчишка, подходя к скамье и похлопывая себя деревянным луком по колену. — Что поделываете?
— Здравствуй, Антонов. Вот аппарат рассматриваем.
— А у меня, братцы, лук такой, что загляденье. На двадцать шагов в цель попадает. Если даже будешь просить поменяться на твой аппарат — ни за что не поменяюсь.
— Да я и не хочу, — сказал Николаша.
— Почему не хочешь? Что ж, твой аппарат разве лучше моего лука?
— Лучше.
— Много ты понимаешь!.. Да я вчера стрелой стекло в третьем этаже выбил — так мне задали такую трепку, что мое почтение. Это тебе, брат, не фотография.
— А все-таки фотография лучше.
— Лучше?! — с негодованием вскрикнул веснушчатый мальчик. — Да если этой стрелой в человека попасть, так он тебя так исколотит, что ног не потянешь! Да я вчера, если хочешь знать, вазу на подзеркальнике вдребезги раскокал, а ты мне говоришь — аппарат лучше! Отец меня в погреб за это запер, а ты говоришь — аппарат лучше.
— Да чем же аппарат хуже, — спросил Николаша, наполовину уже убежденный этим стремительным вихрем странных доказательств.
— Чем? Ты вот что скажи: из твоего аппарата можно стрелять?
— Н… нет.
— Ну, и помалкивай. А из моего лука стреляй, сколько угодно. Да я на днях, может быть, соседнюю болонку так подцепил стрелой, что отец хотел меня в рассыльные мальчишки отдать. Так меня исколотил, что живого места нет.
Петраха в это время с внимательным видом знатока осматривал лук.
— Петраха, — сказал Николаша, смотря на лук разгоревшимися глазами. — Что лучше?
— Конечно, лук, — сказал Петраха, переталкиваясь локтями с долговязым мальчишкой. — Из твоей фотографии, действительно, не выстрелишь.
— А зато, — возразил Николаша, чувствуя, что он тонет в этом море противоречий, — зато я могу снимать, что хочу: папу, тетю, дом, собаку или птичку.
— Эх ты! «Птичку»… Да тебе что приятнее: снять птицу или подстрелить ее?! Подстрелить-то лучше.
— А стрелы есть? — спросил со вздохом Николаша.
— Две штуки целых! Идет, что ли? А то, брат, будешь просить — не поменяюсь. Пользуйся, что я сейчас такой добрый!
— Ну, ладно… — сказал Николаша.
— Вот добряга-то этот Антонов! — воскликнул лукавый Петраха. — Отдает такой хороший лук.
— Мне, Петраха, не жалко, — сладенько сказал долговязый Антонов. — Я, Петраха, предобрейший мальчик. Пусть человек пользуется — мне что! Носи на здоровье!
Очевидно, о Николаше разнеслись вести по всей площадке, потому что через минуту после ухода рыжего мальчишки к скамейке подлетел еще один мальчик самого добродушного вида.
— Эх ты, Николаша, — сказал он. — Жалко мне тебя… Ну зачем тебе этот лук? Ведь им рисовать нельзя?
— Рисовать нельзя, — возразил Николаша, голова которого горела от той массы дел, которые он совершил в столь короткий промежуток. — Рисовать нельзя, а стрелять можно.
— Куда стрелять? Зачем стрелять?
— Ну… в собаку… Или в вазу. Вчера вон Антонов в вазу попал, так его так отодрали, что мое почтение!
— Так что ж тут хорошего? — резонно сказал добродушный мальчик. — Его отодрали, и тебе то же будет. За рисование, брат, не отдерут!
— Почему… за рисование… не отдерут?
— «Почему, почему»?! Да ты видел когда-нибудь человека, которого наказывали бы за рисование?
— Нет, не видел.
— То-то вот. Я как раз сегодня получил целую коробку цветных карандашей… 16 штук. Это тебе не лук. Луком-то ты не очень разрисуешься.
— А Антонова вон за лук отец хотел отдать в рассыльные мальчишки.
Странное дело: те доказательства, которые в устах Антонова действовали так убедительно на Николашу, совершенно не убеждали карандашного мальчика.
— То-то и оно, — сказал карандашный мальчик. — С этим луком беды не оберешься. А карандаши — одно удовольствие: рисуй себе да рисуй; раскрашивай да раскрашивай…
— И не жалко тебе, — спросил Петраха карандашного мальчика, — такие хорошие карандаши за какой-то Скверный лук отдавать?
— Да ведь ты давеча хвалил лук, — удивился Николаша.
— Хвалил потому, что карандашей не видал. Карандаши-то прямо загляденье.
— Ну, хорошо, — сказал Николаша. — Бери лук.
— Не желаю! — сказал добродушный мальчик. — Карандаши лучше.
— Ну, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Ты же сам предлагал… Теперь отказываться нечестно.
— Разве что нечестно, — покачал головой карандашный мальчик. — Потому только и меняюсь, что обещал. Эх-ма! Бери!
Когда Николаша и Петраха остались одни, Петраха огляделся и, отведя Николашу в сторону, таинственно
спросил:
— А что, они вкусные?
— Что? Кто?
— Да эти карандаши-то?
— Что ты, братец! Их не едят.
— Да ну? Вот так влопался ты в историю.
Петраха посвистал, заложив руки в карманы.
— А что? — испуганно спросил Николаша.
— Да ведь я думал, что их есть можно, а то, что в них толку?
— Ими рисуют.
— Ну, что там рисуют. Это и черным карандашом можно.
Петраха подумал немного, вынул из кармана коробочку с двумя шоколадными сигарами и сказал:
— Вот это, по крайней мере, едят,
— Дай мне кусочек, — попросил Николаша, поглядывая на сигары.
— Эх, жалко мне тебя… Хочешь меняться? Уж так и быть, выручу. Больно ты парень хороший. И как это тебя угораздило?! Я думаю себе — их и съесть можно, и то, и се, — а они, оказывается, только для рисования… А ведь шоколадная сигара — это штука! Ее в рот возьмешь, будто куришь, а сам знай отъедай конец.
