Александр Герцен - Том 11. Былое и думы. Часть 6-8
– Дорого у вас здесь в Англии б-берут на таможне, – сказал он, слегка заикаясь, окончив курс своей всеобщей истории.
– За товары, может, – заметил я, – а к путешественникам custom-house[411] очень снисходителен.
– Не скажу – я заплатил шиллингов 15 за крок-кодила.
– Да это что такое?
– Как что? Да просто крок-кодил.
Я сделал большие глаза и спросил его:
– Да вы, князь, что же это: возите с собой крокодила вместо паспорта – стращать жандармов на границах?
– Такой случай. Я в Александрии гулял, а тут какой-то арабчонок продает крокодила. Понравился, я и купил.
– Ну, а арабчонка купили?
– Ха, ха! Нет.
Через неделю князь был уже инсталирован[412] в Porchester terrace, т. е. в очень дорогой части города, в большом доме. Он начал с того, что велел на веки вечные, вопреки английскому обычаю, открыть настежь вороты и поставил в вечном ожидании у подъезду пару серых лошадей в яблоках. Он зажил в Лондоне, как в Козлове, как в Тамбове.
Денег у него, разумеется, не было, т. е. были несколько тысяч франков на афишу и заглавный лист лондонской жизни, – их он тотчас истратил, но пыль в глаза бросил и успел на несколько месяцев обеспечиться благодаря английской тупоумной доверчивости, от которой иностранцы всего континента не могут еще поднесь отучить их.
Но князь шел на всех парах… Начались концерты. Лондон был удивлен княжеским титулом на афише, и во второй концерт зала была полна (St. James’s Hall, Piccadilly). Концерт был великолепный. Как Голицын успел так подготовить хор и оркестр – это его тайна, но концерт был совершенно из ряду вон. Русские песни и молитвы, «Камаринская» и обедня, отрывки из оперы Глинки и из евангелья («Отче наш») – все шло прекрасно.
Дамы не могли налюбоваться колоссальными мясами красивого ассирийского бога, величественно и грациозно поднимавшего и опускавшего свой скипетр из слоновой кости. Старушки вспоминали атлетические формы императора Николая, победившего лондонских дам всего больше своими обтянутыми лосинными, белыми, как русский снег, кавалергардскими collants[413].
Голицын нашел средство и из этого успеха сделать себе убыток. Упоенный рукоплесканиями, он послал в конце первой части концерта за корзиной букетов (не забывайте лондонские цены) и перед началом второй части явился на сцену; два ливрейных лакея несли корзину, князь, благодаря певиц и хористок, каждой поднес по букету. Публика приняла и эту галантерейность аристократа-капельмейстера громом рукоплесканий. Вырос, расцвел мой князь и, как только окончился концерт, пригласил всех музыкантов на ужин.
Тут, сверх лондонских цен, надобно знать и лондонские обычаи – в одиннадцать часов вечера, не предупредивши с утра, нигде нельзя найти ужин человек на пятьдесят.
Ассирийский вождь храбро пошел пешком по Regent street с музыкальным войском своим, стучась в двери разных ресторанов, и достучался наконец: смекнувший дело хозяин выехал на холодных мясах и на горячих винах.
Затем начались концерты его с всевозможными штуками, даже с политическими тенденциями. Всякий раз гремел Herzens Walzer[414], гремела Ogarefs Quadrille[415] и потом «Emancipation Symphony»[416]…пьесы, которыми и теперь, может, чарует князь москвичей и которые, вероятно, ничего не потеряли при переезде из Альбиона, кроме собственных имен: они могли легко перейти на Potapoffs Walzer, Mina-Walzer[417], а потом и в Komissaroffs Partitur[418].
При всем этом шуме денег не было; платить было нечем. Поставщики начали роптать, и дома начиналось исподволь спартаковское восстание рабов…
…Одним утром явился ко мне factotum[419] князя, его управляющий, переименовавший себя в секретаря, с «регентом», т. е. не с отцом Филиппа Орлеанского, а с белокурым и кудрявым русским малым лет двадцати двух, управлявшим певцами.
– Мы, А<лександр> И<ванович>, к вам-с.
– Что случилось?
– Да уж Юрий Николаевич очень обижает; хотим ехать в Россию и требуем расчета; не оставьте вашей милостью, вступитесь.
Так меня и обдало отечественным паром – словно на каменку поддали…
– Почему же вы обращаетесь с этой просьбой ко мне? Если вы имеете серьезные причины жаловаться на князя, – на это есть здесь для всякого суд, и суд, который не покривит ни в пользу князя, ни в пользу графа.
– Мы точно слышали об этом, да что ж ходить до суда. Вы уж лучше разберите.
– Какая же польза будет вам от моего разбора? Князь скажет мне, что я мешаюсь в чужие дела, я и поеду с носом. Не хотите в суд – пойдите к послу; не мне, а ему препоручены русские в Лондоне…
– Это уж где же-с? Коль скоро русские господа сидят, какой же может быть разбор с князем; а вы ведь за народ: так мы так и пришли к вам – уж разберите дело, сделайте милость.
– Экие ведь какие; да князь не примет моего разбора – что же вы выиграете?
– Позвольте доложить-с, – с живостью возразил секретарь, – этого они не посмеют-с, так как они очень уважают вас, да и боятся-с сверх того: в «Колокол»-то попасть им не весело – амбиция-с.
– Ну, слушайте, чтоб не терять нам попусту время, – вот мое решенье: если князь согласен принять мое посредничество, я разберу ваше дело, если нет – идите в суд; а так как вы не знаете ни языка, ни здешнего хожденья по делам, то я, если вас в самом деле князь обижает, дам человека, который знает то и другое и по-русски говорит.
– Позвольте… – заметил секретарь.
– Нет, не позволяю, любезнейший. Прощайте.
Пока они ходят к князю, скажу об них несколько слов. Регент ничем не отличался, кроме музыкальных способностей; это был откормленный, крупичатый, туповато-красивый, румяный малый из дворовых; его манера говорить прикартавливая, несколько заспанные глаза напоминали мне целый ряд – как в зеркале, когда гадаешь, – Сашек, Сенек, Алешек, Мирошек. И секретарь был тоже чисто русский продукт, но более резкий представитель своего типа. Человек лет за сорок, с небритым подбородком, испитым лицом, в засаленном сертуке, весь – снаружи и внутри – нечистый и замаранный, с небольшими плутовскими глазами и с тем особенным запахом русских пьяниц, составленным из вечно поддерживаемого перегорелого сивушного букета с оттенком лука и гвоздики для прикрытия. Все черты его лица ободряли, внушали доверие всякому скверному предложению: в его сердце оно нашло бы наверное отголосок и оценку, а если выгодно – и помощь. Это был первообраз русского чиновника, мироеда, подьячего, коштана. Когда я его спросил, доволен ли он готовившимся освобождением крестьян, он отвечал мне:
– Как же-с, без сомненья, – и, вздохнувши, прибавил:
– Господи, что тяжеб-то будет-с, разбирательств! А князь завез меня сюда, как на смех, именно в такое время-с.
До приезда Голицына он мне с видом задушевности говорил:
– Вы не верьте, что вам о князе будут говорить насчет притеснения крестьян или как он хотел их без земли на волю выпустить за большой выкуп. Все это враги распускают. Ну, правда, мот он и щеголь, но зато сердце доброе и для крестьян отец был.
Как только он поссорился, он, жалуясь на него, проклинал свою судьбу, что «доверился такому прощелыге… ведь он всю жизнь беспутничал и крестьян разорил, ведь это он теперь прикидывается при вас таким, а то ведь зверь… грабитель…».
– Когда же вы говорили неправду: теперь или тогда, когда вы его хвалили? – спросил я его, улыбаясь.
Секретарь сконфузился, я повернулся и ушел. Родись этот человек не в людской князей Голицыных, не сыном какого-нибудь «земского», давно был бы, при его способностях, министром – Валуевым, не знаю чем.
Через час явился регент и его ментор с запиской Голицына; он, извиняясь, просил меня, если могу, приехать к нему, чтоб покончить эти дрязги. Князь вперед обещал принять без спору мое решение.
Делать было нечего, я отправился. Все в доме показывало необыкновенное волнение. Француз слуга, Пико, поспешно мне отворил дверь и с той торжественной суетливостью, с которой провожают доктора на консультацию к умирающему, провел в залу. Там была вторая жена Голицына, встревоженная и раздраженная, сам Голицын ходил огромными шагами по комнате, без галстуха, богатырская грудь наголо. Он был взбешен и оттого вдвое заикался; на всем лице его было видно страдание от внутрь взошедших, т. е. не вышедших в действительный мир, зуботычин, пинков, треухов, которыми бы он отвечал инсургентам в Тамбовской губернии.
– Вы б-б-бога ради простите меня, что я в-вас беспокою из-за этих м-м-мошенников…
– В чем дело?
– Вы уж, п-пожалуйста, сами спросите – я только буду слушать. Он позвал регента, и у нас пошел следующий разговор:
– Вы недовольны чем-то?
– Оченно недоволен… и оттого именно беспременно хочу ехать в Россию.
