Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Ольга обхватила брата и крепко поцеловала его. Феде показалось, что на щеку его скатилась сестрина слеза.
— Что с тобой, Ольга? И тебе его жаль?
— Нет, Федя… нет, мой милый! — сконфузилась сестра, — мне жаль, что тебя оставляет такой человек!
До вечера Николай Николаевич сидел у себя, запершись в кабинете. Настасья Дмитриевна несколько раз подходила, но не решалась постучать. Стрекалов сидел, и чем более думал, тем тяжелее становилось ему.
— Возненавидеть отца! А я его так люблю, люблю! — шептал отец, и по лицу его текли слезы. К вечеру Николай Николаевич несколько успокоился и велел попросить к себе Черемисова.
— Я просил вас, господин Черемисов, — начал Стрекалов, — чтобы благодарить вас…
Он остановился. Черемисов взглянул на него и понял в чем дело.
— Я хочу сказать вам, господин Черемисов, что ваши занятия с моим сыном прекратились, и я нарушаю наше условие.
Стрекалов опять замолчал. Глеб было поднялся с кресла.
— Признаюсь, я никак не ожидал, чтобы вы так ловко умели носить маску и, пользуясь доверенностью, позволили себе развращать моего сына идеями, которые мне кажутся, — вы извините меня, — безнравственными. Мало того, вы и на заводе, пользуясь тем же доверием, сделали то, что из-за вас, быть может, несколько десятков людей потеряют места.
Он перевел дух и взглянул на Глеба. Оба смерили друг друга, и у обоих в глазах сверкнула ненависть.
— Вы кончили, господин Стрекалов? Или еще хотите злоупотреблять моим терпением? — холодно спросил Глеб.
— Нет-с, я не кончил.
— Тогда продолжайте. Я готов вас слушать еще пять минут, но не больше.
Этот тон, этот сухой, презрительный взгляд окончательно взорвали Стрекалова.
— Милостивый государь! — крикнул он, вскакивая с места. — Кто дал вам право издеваться?..
— Успокойтесь, господин Стрекалов, и не кричите! — тихо прошептал Глеб и пристально посмотрел на Стрекалова.
Николай Николаевич снова сел.
— И вы еще позволяете просить меня успокоиться? Вы, пожелавший оторвать сына от отца, — вы, желавший развратить ребенка…
Он задыхался и не мог продолжать.
— Довольно, господин Стрекалов! — сказал тихим шепотом Глеб, и сказал это таким шепотом, что Стрекалов, взглянув на его бледное, искривленное злостью лицо, тотчас же умолк. — Я завтра уеду и считаю лишним продолжать брань. Скажу только, что сына вашего я от вас не отрывал. Впрочем, думайте что хотите.
Он встал и тихо вышел из кабинета. Стрекалов со злобой поглядел ему вслед.
В тот же вечер Черемисов отыскал себе маленькую комнату в глухой улице и рано утром, когда еще стрекаловский дом спал, стал собираться. В это время тихо отворилась дверь, и на пороге появилась длинная фигура Филата.
— Не помочь ли вам, Глеб Петрович? — проговорил он.
— Не нужно.
— Нет, уж позвольте, я ведь от души, потому от вас, кроме добра… вот, позвольте, чемоданчик уложу.
Скоро все было уложено, и Филат взялся сходить за извозчиком.
По коридору раздались торопливые шаги, дверь шумно растворилась, и в комнату вбежал Федя.
— Я боялся опоздать, — проговорил он, едва удерживая слезы. — Дайте, я помогу вам уложиться.
— Уж все готово. Спасибо.
— Где вы будете жить? Можно к вам зайти? — робко спросил Федя.
— Я буду очень рад.
Глеб сказал адрес.
— Я… вы не сомневайтесь… я сдержу слово… только тяжело мне будет без вас!
Глеб крепко пожал ему руку. Явился Филат и объявил, что извозчик готов. Федя бросился к Глебу на шею.
— Прощайте, голубчик! — шептал он со слезами. — Я буду стараться… я…
Слезы душили его.
Глеб крепко обнял юношу, пожал руку Филату и спустился вниз.
— Прощайте же! — еще раз крикнул Федя и припал к Черемисову.
Черемисов уселся, пожал еще раз руку Феди, кивнул головой и уехал.
— Хороший был господин! — угрюмо заметил Филат. — Пойдемте-ка, Федор Николаевич. А то как бы не узнали.
Ольга стояла у окна и, приподняв уголок занавески, видела сцену прощания.
Она долго следила за Черемисовым и, когда извозчик скрылся из глаз, глубоко вздохнула и вытерла слезы.
«Опять на широкой дороге, опять цыган, бродяга с одними добрыми намерениями! — едко усмехался Глеб. — Опять на перепутье… Неужели ж вечно так?» Он вспомнил все прошлое: и прошлое было тем же скитанием с места на место.
«Нет! В деревню, в деревню! Там травли не будет!»
И снова надежда пробралась в его измученное сердце, и он с радостью, как утопающий, ухватился за соломинку.
«А если и там тот же конец?»
Он отогнал от себя эту мысль и вступил в беседу с извозчиком.
XLI
После злополучной статьи Крутовской в глазах грязнопольцев стал каким-то легендарным существом, и его именем чуть не пугали детей. Рассказы про него отличались замечательным разнообразием и фантастичностью: одни говорили, что это поляк, прикидывающийся русским, другие, что он агент правительства, третьи, что он вербовщик членов интернационала и что недалек тот день, когда Грязнополье будет сожжено «этим мерзавцем».
А Крутовской и в ус себе не дул. Он выслушал наставление генерала по поводу последней корреспонденции, и когда тот кончил свою речь, то заметил самым откровенным тоном:
— Но ведь согласитесь, ваше превосходительство, что если половина того, что я написал, правда, то ведь господин Колосов, право, этого стоит.
Генерал не мог не улыбнуться такой откровенности.
— Быть может, и стоит, но, во всяком случае, надо осторожней.
— Если б осторожность была моим качеством, то вряд ли я бы имел честь видеть здесь ваше превосходительство.
Генерал опять улыбнулся. Крутовской ему очень понравился.
— Вы бы, Крутовской, переменили ваш образ мыслей… то есть, как бы вам сказать…
— То есть, перестал бы быть Крутовским? — улыбнулся Крутовской.
— Почти что так! — засмеялся генерал.
— Это почти что невозможно! — засмеялся Крутовской.
— Тогда могли бы и на службу поступить. Я бы готов похлопотать. Ведь я вас вот каким знавал… еще пажом.
— Нет уж, ваше превосходительство, горбатого могила исправит.
— Как знаете, но только я вас прошу, Крутовской, не очень ругаться.
— Постараюсь, ваше превосходительство! — отвечал Крутовской, сделав такую уморительную гримасу, что генерал не мог снова не улыбнуться.
Тем дело и кончилось. Он по-прежнему продолжал писать корреспонденции и юмористические статьи и очень злился, что в печати они появляются не всегда такими, какими он отсылал их в редакцию. «Уж, кажется, чего мягче? — говорил он жене, — а все-таки тебя коверкают так, что ты и себя не узнаешь!» Впрочем, последнее время Крутовскому было не до статей. Он увлекся театром и каждый вечер сидел там, любуясь Ленорм, которая приводила грязнопольскую публику в восторг
