Еврейское счастье (сборник) - Семен Соломонович Юшкевич
-- Отчего же ты не займешься честным трудом? -- серьезно спросил Владимир Петрович. -- Ты бы могла быть продавщицей, кассиршей, телефонисткой... Может быть, я бы тебя встретил и влюбился. Ну не я, так другой.
-- Мужчины или притворяются, -- спокойно возразила она, посмотрев на него, -- или в самом деле глупы. И ты такой, как все. Точно вы сговорились друг с другом предлагать ночной бабочке, -- сказав "ночная бабочка", она улыбнулась, -- всегда одно и то же. Какая я честная труженица, если меня с ума сводит ночная жизнь? Без ночной толпы я себе теперь жизнь не могу представить. Не мужчина же, в самом деле, мне всегда нужен. Толпа моя, и я принадлежу толпе, и нас нельзя разделить. Нет, не в том дело, милый мой, и не будем в тысячный раз повторять историю наивного гимназиста и добродетельной проститутки. Лучше скажи, хорошо ли тебе со мной, милый мой?
-- Очень, -- ответил Владимир Петрович, -- и если бы иметь такую жену, как ты... -- не окончил он. -- Как жаль того, который лишился счастья быть твоим мужем, -- как бы себе сказал Владимир Петрович.
Они долго после этого молчали. Ее глаза медленно налились слезами.
Длинным мизинцем она незаметно смахивала их.
И он угрюмо молчал, боясь неловким словом обидеть ее... и... вдруг вспомнил Сюзи. Встать, побежать, отыскать ее, была первая мысль, но сейчас же явилось возражение: поздно, Сюзи давно домой вернулась.
"Нет, уже поздно, -- опять подумал он, чувствуя, что ему лень сейчас подняться. -- Да и не хочется к ней. Лучше до завтра подождать. Бог с ней, с Сюзи! Ни целоваться с ней, ни шептаться не тянет..."
-- Самое главное, -- вдруг сказала она, и он вздрогнул от звука ее голоса, -- что меня мучит, это мое будущее. Ведь я все знаю, понимаю и не обманываю себя. Красота уходит... Если бы ты знал меня в шестнадцать лет... Когда я, бывало, гимназисткой выходила под вечер на улицу, вся Варшава гналась за мной. Красота уходит... -- повторила она, после того, как от нее отошел образ гимназистки Зоей, -- а желания растут. Чем меньше имеешь прав на счастье, тем больше требуешь его. Зубы у меня начали портиться, и я себе не представляю, как смогу надеть фальшивые зубы. А ведь придется. Ну, Бог с ними, с зубами, -- не знаю, зачем о них вспомнила.
-- Честное слово, ты очень хорошая, -- произнес Владимир Петрович, растроганный. -- Ты задела мою душу.
-- А завтра забудешь обо мне, не спорь, не возражай, милый мой, я опытнее тебя. Я благодарна тебе за сегодняшнюю ночь, и мы квиты. И еще тревожит меня страх, -- вернулась она к прежним мыслям, -- что я непременно заболею... ну, нашей болезнью. Однажды уже была больна, -- вывернулась. Раз вывернулась, другой, но не всегда же счастье. Постарею, стареем мы скоро. Мне уже двадцать восемь лет. Ну, до сорока можно работать, а дальше? Осталось двенадцать лет, самых трудных. И далеко, и близко. Так близко кажутся иной раз эти сорок лет, будто через дорогу перебежать. Ты представь себе, что я в сорок лет буду делать? Больная, беззубая, с вылезшими волосами... Не будет у меня вот этих кос.
Дрожь пробежала по телу Владимира Петровича, и он, как испуганный ребенок, зашептал:
-- Не мучь меня, не говори больше!
-- Так ведь это же правда, Володя! Ни к чему не способная, больная! А душа будет такая же, еще более жадная, еще более требовательная... Дайте, дайте и мне радости... Я себя знаю, милый мой. Буду лежать где-нибудь в каморке и мечтать о прекрасной молодости, буду косы свои вспоминать...
-- А я всегда, даже когда счастлив, думаю о том, что умру неестественной, необыкновенной смертью, и всю жизнь мучаюсь этим, -- вдруг ужасно откровенно сказал Владимир Петрович.
-- В самом деле, -- удивившись, медленно проговорила она.
Она долго смотрела на него, потом с порывом поцеловала.
-- Ты хорошая, -- опять повторил он.
-- А может быть, и нехорошая, -- смеясь, ответила она. -- Не в том дело. Дай, я твою руку буду целовать, я люблю целовать мужские руки.
И целуя коротенькими касаниями губ его волосатую руку, она тихо сказала:
-- Вот отчего, милый мой, я решилась умереть. Я уже полгода как задумала это. Некуда дальше, милый мой. И не все ли равно, раньше или позже? Третьего дня чуть-чуть было не сделала, да в последнюю минуту испугалась. Скучно показалось одной умереть, -- поправилась она.
-- То есть как, скучно? -- не понял сразу Владимир Петрович и почувствовал легкий испуг, колющим холодком пробежавший в сердце.
-- Как же ты этого не понимаешь? -- отозвалась она. -- С револьвером в руках, и одна... Невесело это! А вот вдвоем...
-- Пожалуй, ты права, -- подумав, одобрил он ее, и успокоился. -- Но где же найти этого второго?
-- Второго? -- удивилась она его вопросу. -- Да сколько угодно. Любой попавшийся мне на улице гость и есть второй. Чуть он заснет, я сначала его, потом себя. Вот какой ты, испугался...
Владимир Петрович присел от страха и схватил ее за руку.
"Еще, пожалуй, убьет, -- молнией пронеслось у него в голове. -- Влопался же я в историю. Нет, надо сейчас убраться отсюда. Вздор, не убьет. Фантасмагория, фантасмагория..." -- почему-то несколько раз повторил про себя это слово Владимир Петрович.
Он быстро нагнулся, поднял с пола носки и дрожащими руками стал надевать их.
-- Так почему же я тебя убью, -- словно угадав его мысли, смеясь, сказала она, шутливо вырывая у него вывернутый наизнанку носок. -- Какой ты глупый! Я могу убить несимпатичного, грубого, но зачем же я стану убивать хорошего? Мне ведь только второй нужен. Какой ты глупый, -- опять сказала она, и слегка потянула его, чтобы он лег. Когда же Владимир Петрович не сразу дался и со страхом посмотрел ей в глаза, она положила его руку на свою грудь и прижалась нежно и страстно к нему. Коса упала на его плечо.
И он вдруг притих, успокоенный этой вызывающей лаской, и снова как на улице почувствовал себя во власти неведомого,
