Дмитрий Каралис - Автопортрет
- Поднимай вверх руку, держи пирамиду над головой и крутись медленно. А я со стула карандашом прямую линию по ней поведу.
Гениально! Вроде, как деталь в токарном станке крутится, а по ней резцом-карандашом риску ведут. Я кручусь, она стоит на стуле и, прижав карандаш к носу, ведет линию. Провела по пирамиде две параллельные линии, развернула ватман и руки потирает: "Так, теперь мы это вырежем!" Я понял, что спать не придется, и надел брюки.
К утру два лекала из картона мы сделали. И два берета Ольга сшила.
И пошло-поехало! Я крою - Ольга строчит на машинке. На ночь я перебираюсь на кухню - пишу роман. Ольга продолжает шить. Утром я сплю до десяти, потом крою по лекалам (сделал их из пластика, купил огромные портновские ножницы), вырезаю донышки, боковины-тульи, околыши... Приходит с работы Ольга, мы с Максимом кормим ее обедом, она чуток отдыхает и садится за машинку.
А уволился я потому, что надоело. И книга скоро выйти должна, и береты ощутимый заработок дают - мы на пике моды оказались.
Прощай, гараж! Пустился я в открытое плавание...
10 марта 1988г.
Андрей Смоляров. сказал мне доверительно, что меня записали в антисемиты - якобы я вел соответствующие разговоры в Союзе писателей среди друзей.
Какая чушь...
17 марта 1988 г.
Шьем береты. Доходы - 3 000 руб.
Купили палас в большую комнату за 400 рублей, Максим по нему ползает и катает машинки. Я лег рядом, раскинул руки и подумал: "Сбылась мечта идиота".
Второй день пытаюсь сидеть за машинкой, но ничего не получается голова забита другим: купить сукно, раскроить его, раскроить кожу, съездить за ней на фабрику им. Бебеля, приготовить обед, постирать... Я веду сейчас хозяйство. Ольга шьет и продает береты на Некрасовском рынке в кооперативном отделе.
Отрывки из дневников академика Вернадского во вчерашней "Литературной газете" - интересные мысли.
Вчера приезжал Толик Мотальский из Зеленогорска, обедали, говорили. Я налил ему водки к борщу и вскоре пожалел об этом. Ведь знал, что разболтается, но так просилась стопка водки к дымящемуся борщу, соленым груздям с лучком, маринованным помидорам, что рука сама потянулась за бутылкой в холодильник. И голова не смогла ее удержать. В результате Толик выпил всю бутылку (не прятать же ее обратно), расчихался и раскашлялся, уронил очки в добавочную порцию борща, поучил меня жизни, назвал дурой и уехал дальше по университетским друзьям, заняв у меня денег на такси и покупку рубероида.
18 марта 1988г.
Наш ленинградский писатель Леонов убил в белорусском доме творчества кагэбэшника.
Рассказывают, что накануне они выпивали в компании, и кагэбэшник говорил, что он давил и давить будет всю эту интеллигентскую мразь, хвастался, что дескать кого-то даже расстреливал, а на следующее утро Леонов подошел к нему и спросил: "Тебя сейчас убить или потом?" Тот отмахнулся: "Иди ты!.."
Леонов ударил его скальпелем в шею.
Так рассказывают в Союзе писателей. Лично я не верю - слишком все трагически-романтично. Вполне допускаю, что и убитый - не кагэбэшник. На то и писатели, чтобы все преподнести в соответствующем тоне.
Леонов - приятель Суворова и Демиденки, знают его и ребята из мастерской прозы. Коля Марков пил с ним и говорит, что хороший мужик. Я его не знал и книг не читал. Писателя Леонова жалко. Готовят общественных защитников на процесс, обещают устроить его библиотекарем в лагере. Жалко и убитого. Кабы не пьянка, сидели бы поутру в кафе и вели мирные беседы. Теперь один за решеткой, другой в гробу.
22 марта 1988г.
Вчера ходили по магазинам и избавлялись от денег. Избавились, но не до конца. Мы оба транжиры - деньги жгут нам карманы. Купили Ольге шубу, костюм, платье и проч.
В комиссионном магазине "Фарфор, хрусталь" на Невском, куда мы зашли, чтобы купить столовый набор, выступал "дурачок от рождения", как назвала его кассирша. Он объявлял цирковые номера и, поклонившись, отходил в сторону, пропуская воображаемых исполнителей. Лауреаты, дипломанты и проч. Называл фамилии. Походка легкая и плавная. Сказали, что он выступает там каждый день. Продавцы привыкли к нему и не гонят. Он "работает" при выходе из коридора в торговый зал.
Вполне может быть, что он оперативник, работает под дурачка. (Сюжет для рассказа!)
В пивном баре на канале Грибоедова ("Очки" - там рядом магазин оптики), несколько лет болтался некий Володя, мужичок лет пятидесяти с нестриженой бородой и в потертом пиджачке. Его знал Джексон, завсегдатай этого места, который и привел меня туда в 1976 году, когда мы - оба с похмелья - сидели на лекции профессора Феодоритова в финансово-экономическом институте и нашли друг друга по характерным страдальческим глазам. На похмельной почве и познакомились.
Я никогда не видел Володю пьяным! Похоже, что не выпивка держала его в баре. Он подсаживался к компаниям, хохотал, бегал за вином, крутился у входа рядом со швейцаром, вскрикивал приветственно: "Ровно, брат!", звонко хлопал по протянутой ему ладошке и частил хохмами: "Брат, дай семь копеек до семи вечера!", "А три на семь не западло?", "Ровно, брат! Пять килограмм двадцать шесть копеек. И ничего не будет...", "Вот ты пьешь пиво. А приближает ли твой поступок мировую революцию?"
Если случались драки (а они случались), Володя неизменно исчезал из эпицентра конфликта, и появлялся, когда все уже сидели за вновь расставленными столами и вспоминали подробности махача. За портьерами он прятался, что ли?
Понаблюдав за Володей, я высказал Джексону предположение, что Володя не так прост, как хочет казаться - возможно, он стукач. Джексон задумался и покивал: "Вполне может быть. Очень удобная роль". Но версия так и осталась версией - проверить мы ее не могли.
Сосед по Зеленогорску - Володя Решетов, когда я стал пересказывать ему содержание дневников Вернадского, опубликованных в "ЛГ", понизил голос: "Тише, тише, у меня наверху лыжники приехали..." Даже ему, который все давно ругает, они показались "чересчур".
Ольга прочитала в "Юности", что герой-пионер Павлик Морозов в сущности - предатель своего отца, которого он разоблачил, как "врага народа и кулака".
- Ну надо же! - весь день огорчалась Ольга. - Герой-пионер называется... В школе его проходили, портреты висели...
И через час-другой:
- Надо же! Павлик Морозов-то... Я просто поражена!
И когда спать укладывались, опять вспомнила юного пионера, убитого за предательство. Я, как мог, объяснил, что такое было время: везде искали врагов, отказывались от отцов, боготворили Сталина, которому везде мерещились шпионы и диверсанты.
Она сама - внучка "врага народа", и ее отцу, чтобы поступить в институт, пришлось отказываться от своего отца, ее деда. Такие были времена, о которых сейчас много пишут. Пишут так много, что становится противно.
2 апреля 1988г.
За городом хорошо. Тает снег. Солнце. Тихо.
Доломал теплицу - ее смяло снегом, т.к. я не снял с крыши полиэтилен.
В прошлом году я сказал Ольге: "Отдадим долги, и я сломаю теплицы, заровняю грядки и сделаю огромный газон. Оставим только грядку под зелень, чтоб на рынок не ходить".
Долги отдали. Одну теплицу я доломал. Но на вторую рука пока не поднялась. Да и каркас у нее железный - из трубок, которые держат тент в кузове "Камаза". Ее разбирать надо с гаечным ключом...
4 апреля 1988 г.
Пишу роман. Или повесть? Не важно. Пишется, тьфу, тьфу, тьфу...
Приехал на гастроли с ансамблем "Командоры" брат Юра из Владивостока. Пробудет в Ленинграде две недели. Ольга поскучнела. Я обещал не пить с ним, только общаться по-родственному. "Знаю я ваше "по-родственному". До сих пор не могу забыть Зеленогорск..."
Вчера встречались у Молодцовых - я не пил, сказал врачи запретили: желудок. Юрка не настаивал, а Саня подмигнул хитро - мол, понимаю.
Юрка - руководитель ансамбля. Или администратор?..
Сегодня утром побежал к заливу, вдоль новой гранитной набережной реки Смоленки. Солнце светило сквозь легкую дымку, и гранит розовел. По оставшемуся на реке льду ходили утки (Не фраза, а дрянь!). Они подходили к зелено-голубой кромке, истонченной течением, и бухались в воду. (Тьфу!)
7 мая 1988г.
Видел сегодня на эскалаторе в метро мальчика лет пяти-шести без ноги. Он сидел в коляске, которую держал дедушка - старенький и невзрачно одетый. Лицо у мальчика грустное.
Я спускался по ступеням, заметил их и остановился немного ниже. Я не хотел верить, что он без ноги, надеялся, что обознался, но, обернувшись у самого спуска, убедился, что не ошибся. И так жалко его стало, так муторно сделалось на душе, что я не пошел, а поплелся по платформе метро. Остановился, сделал вид, что смотрю на часы в зале - обернулся и еще раз посмотрел на мальчика - издалека. И увидел маленький костыль, который не заметил раньше.
Господи, как мы все привыкли к благополучной жизни, как нас приучили к этому телевидение и печать! У меня мелькнула мысль - подойти к ним и дать 25 рублей дедушке или мальчику - и уйти. У меня в бумажнике лежали эти деньги. А вдруг обидятся, не так поймут? Не принято у нас такое. И я не пошел и не дал. И ехал в вагоне подавленный, читал про репрессированного Тухачевского, но читалось плохо - все стоял перед глазами этот мальчик с грустным лицом. И думал о Максиме и Маришке, и, придя домой, обнял сына, и долго не отпускал от себя. "Ты чего такой?" - спросила Ольга. Я рассказал ей и Максимке.
