Раиса Орлова - Мы жили в Москве
Я внимательно выслушала все, что сказала Ахматова, записала, обещала сделать все, что в моих силах. Глаза поднять боялась.
- Невежество дремучее этот "Октябрь", этот пасквилянт. Надо протестовать. Но плохо, что Бонди в чем-то несогласен с Эммой. И не промолчит. Всегда-то мы меж собой не согласны.
Лидия Корнеевна рассказала, что мой муж недавно побывал у Ахматовой, влюбился, а я пришла посмотреть на соперницу.
Она, без тени улыбки, величаво:
- Понимаю, мы, женщины, всегда так поступаем. Немного погодя:
- В тысяча девятьсот тринадцатом вернулся Николай Степанович из Африки, - это она о Гумилеве, - приехал в Царское, а меня нет, я ночевала у знакомых. Я рассказала об этом отцу: "Папа, ведь я за все шесть месяцев только один раз ночевала не дома". А он мне: "Так вы, женщины, всегда попадаетесь". Спрашивает:
- Вы читали в "Новом мире" о приемной МГБ? Это из романа Бондарева "Тишина".
И вспоминает:
- Я ходила туда десять лет. Переступаешь через порог, а чин тебе: "Ваш паспорт". Это чтобы к ним поменьше ходили. Советские граждане знают, что нельзя расставаться с паспортами... B Ленинграде я бывала и трехсотою.
А когда сына арестовали в сорок девятом году, я в Лефортове несколько раз оказывалась совсем одна. Было очень страшно. Пожалуй, страшнее, чем в очередях...
Как вы думаете, Лидия Корнеевна, не откажется ли Твардовский печатать отрывок из "Поэмы без героя" из-за того, что вокруг будут бродить и другие отрывки, крамольные? И он ждет предисловия Корнея Ивановича...
В ответ на гневные возгласы Лидии Корнеевны - неужели нельзя печатать "Поэму" без предисловия? - Ахматова говорит, что ей и самой интересно, чтобы Корней Иванович запечатлел свое отношение к поэме, которую он знает двадцать лет.
Показывает машинописные листы, предназначенные для журнала. Лидия Корнеевна находит опечатку. Обе громко возмущаются. Они гневаются так, как едва ли способны литераторы других поколений: святыня осквернена, не та буква.
Анна Андреевна говорит, что ей до зарезу нужен человек, который бы совсем не знал "Поэмы", чтобы он прочитал свежими глазами. Но она такого не нашла ни в Москве, ни в Ленинграде.
Стихи в этот день она не читала. Сказала: - Меня вычеркнули из программы.
Я не сразу поняла.
- Да ведь меня, грешную, поносили во всех школах и институтах от Либавы до Владивостока шестнадцать лет. Сын Нины Антоновны *, хозяйки этого дома, недавно напился, поцеловал мне руку и говорит: "Какое счастье, что вас больше не будут прорабатывать в школах".
* Н. Ольшевская, жена В. Ардова, подруга Ахматовой. 271
В тот же вечер я все это записала в дневник.
Несколько месяцев спустя я слышала от Ахматовой, чем отличается поэзия от музыки и живописи: немногим дано сочинять или воспроизводить музыку, немногие способны творить красками на холсте; к обыденной жизни эти занятия не имеют отношения. А поэзия создается из слов, которыми все люди пользуются ежедневно, из слов, доступных всем, - "пойдем пить чай".
И первый, и последующие наши разговоры были обыденны: что опубликовано, что запрещено, кому нужна помощь, кто как себя вел, нравится или не нравится чей-то роман, стихи.
Но за этим проступало иное. И чем больше времени проходило, тем сильнее ощущалось то иное измерение, мне недоступное, не поддающееся ни записи, ни рассказу.
Не только ее поэзия, но и она сама.
Мы стали встречаться. Изредка. Она дарила нам свои книги. Подарила и рукописный экземпляр "Поэмы без героя". Иногда звонила.
Л. Летом 1962 года к нам на дачу в Жуковку приехал Александр Солженицын. Как обычно, прежде всего сказал, сколько часов и минут может пробыть, начал задавать заранее приготовленные вопросы - и спросил об Ахматовой. Узнав, что у нас есть рукопись "Поэмы без героя", сразу же стал читать.
Мы все ушли на реку купаться, он остался, переписал всю "Поэму" микроскопическим почерком, уместив по две колонки на странице блокнотика.
"Один день Ивана Денисовича" готовился к печати. Анна Андреевна прочитала рукопись. Всем друзьям и знакомым она повторяла: "Это должны прочесть двести миллионов человек".
Встретился он с Ахматовой осенью того же года. Анна Андреевна рассказывала:
- Вошел викинг. И что вовсе неожиданно, и молод, и хорош собой. Поразительные глаза. Я ему говорю: "Я хочу, чтобы вашу повесть прочитали двести миллионов человек". Кажется, он с этим согласился. Я ему сказала: "Вы выдержали такие испытания, но на вас обрушится слава. Это тоже очень трудно. Готовы ли вы к этому?" Он отвечал, что готов. Дай Бог, чтобы так...
Вскоре после встречи с Ахматовой он пришел к нам, спросил:
- Кого ты считаешь самым крупным из современных русских поэтов?
Я ответил, что особенно мне дороги Ахматова, Цветаева, Пастернак, из других поколений - Твардовский, Самойлов... Одного-единственного выделить не могу.
- А мне только Ахматова. Она одна - великая. У Пастернака есть хорошие стихи; из последних, евангельских... А вообще он - искусственный. Что ты думаешь о Мандельштаме? Его некоторые очень хвалят. Не потому ли, что он погиб в лагере?
- Нет, не потому. Он - великий поэт.
- А по-моему, Мандельштам не русская поэзия, а скорее - переводная, иностранная...
- Ахматова считает Мандельштама величайшим поэтом своего поколения.
- Не знаю, не знаю. Я убежден, что она самая великая...
Солженицын передал Ахматовой пачку своих стихов: автобиографическую поэму, описание путешествия вдвоем с другом на лодке вниз по Волге, как они встретили баржу с заключенными, а на ночном привале были разбужены отрядом лагерной охраны, преследовавшей беглецов. Много стихов - любовь, разлука, тоска по свободе. Грамотные, гладкие, по стилю и лексике ближе всего Надсону или Апухтину. (Когда-то на шарашке они мне нравились.)
Ахматова рассказала:
- Возможно, я субъективна. Но для меня это не поэзия. Не хотелось его огорчать, и я только сказала: "По-моему, ваша сила в прозе. Вы пишете замечательную прозу. Не надо отвлекаться". Он, разумеется, понял, и, кажется, обиделся.
Об этой второй и последней их встрече нам она больше ничего не говорила. Но от него мы узнали, что она прочитала ему "Реквием".
- Я все выслушал. Очень внимательно. Некоторые стихи просил прочесть еще раз. Стихи, конечно, хорошие. Красивые. Звучные. Но ведь страдал народ, десятки миллионов, а тут - стихи об одном частном случае, об одной матери и сыне... Я ей сказал, что долг русского поэта - писать о страданиях России, возвыситься над личным горем и поведать о горе народном... Она задумалась. Может быть, это ей и не понравилось - привыкла к лести, к восторгам. Но она - великий поэт. И тема величайшая. Это обязывает.
Я пытался с ним спорить, злился. Сказал, что его суждения точь-в-точь совпадают с любой идеологической критикой, осуждающей "мелкотемье"...
Он тоже злился. И раньше не любил, когда ему перечили. А тогда уж вовсе не хотел слушать несогласных. Больше мы к этой теме не возвращались.
С Анной Андреевной он больше не встречался, и мы с ней о нем уже не говорили.
* * *
Надя Мальцева девочкой писала по-взрослому печальные стихи. К нам ее привел Григорий Поженян. Он зычно восхищался открытием "новой, шестнадцатилетней, Ахматовой".
Толстушка в очках увлеченно играла с двенадцатилетней сестрой и со всеми переделкинскими собаками и менее всего напоминала Ахматову. Но стихи нам понравились, поразили неожиданной зрелостью. Надя стала бывать у нас. Я рассказала о ней Анне Андреевне, попросила разрешения представить.
- Приводите завтра вечером.
В столовой у Ардовых шел общий разговор. Надя молчала, нахохлившись, смотрела только на Анну Андреевну, а та говорила мало, иногда замолкая на несколько минут и словно бы не видя никого вокруг. Но внезапно, после такой паузы, спросила Надю:
- Может быть, вы почитаете стихи? Хотите здесь читать или только мне?
- Только вам.
И Анна Андреевна увела ее в свою маленькую комнату. Из-за двери доносилась несколько монотонная скороговорка Нади. Она читала долго.
Потом послышался голос Анны Андреевны. Она читала стихи. И тоже лишь для одной слушательницы. И тоже долго. Настолько, что я ушел, не дождавшись конца, - было уже очень поздно.
Анна Андреевна потом говорила:
- Очень способная девочка. Много от литературы. Много книжных, не своих стихов. Но есть и свое, живое. Она может стать поэтом. Но может и не стать. И тогда это несчастье.
Надя рассказывала:
- Ну я ей читала. Всю тетрадку почти прочла. Прочту стихотворение и спрашиваю: "Еще?" Она кивает: "Еще". А говорила мало. Спрашивала, кого люблю? Знаю ли Блока, Пастернака, Мандельштама? Сказала, что надо читать побольше хороших стихов. Нет, не хвалила, но и не ругала. Но говорила о моих стихах так, что мне теперь хочется писать. А потом сама спросила: "Хотите, я вам почитаю?" Я боялась, что устанет. Она за полночь читала. И ведь мне одной. И сказала, чтоб я еще приходила. Ну, это из вежливости.
