Искус - Дарья Промч
Вокруг становилось душно. Душно и дурно. Три дня безграничной свободы, за которые мне предстоит расплачиваться долго, так долго, что в конце я забуду, за что плачу. Но там никто не забудет. Боги всё видели. Я чувствовала себя располосованной, раскромсанной плотью, выкинутой на обочину. Пустышкой. Безделушкой. Цацкой. Пустырём. Словно прошлой ночью она всё-таки вытащила из меня душу, понапихав в образовавшуюся щель ваты и дёрна, пару своих наскоро затушенных окурков, может, один всё ещё дымится.
Что не так со мной? Что со мной не так? Почему я выбираю не себя, не свои желания, не свои ощущения? Почему я не верю им, не борюсь за них, не рискую? Я как зверь из зоопарка, какой-нибудь пушистый, лохматый кролик – свобода меня погубит. Я принадлежу неволе. «Так-то, Паскаль», – её голос в ушах подытоживает мои рассуждения. Так-то, Паскаль. Даже волосы, отвыкшие за эти дни от шпилек, снова стремятся в уже знакомую им неволю, я чувствую это кожей головы. Неспособность меняться, неспособность рисковать – это, должно быть, отсутствие какой-то хромосомы сказывается таким образом.
Докатились до конца. Эти невыносимые дни, лучшие дни. Никто раньше и подумать не мог, что дни сами по себе могут вместить в себя столько. Моя жизнь до этого, вся, с момента, как я себя помню – бледная тень на фоне этих дней. Столько всего, что память никак не может восстановить хронологию, не упустив ничего. Не понимаю, что ещё, как теперь. Да и куда плыть, оказавшись в дырявой лодке в самой что ни на есть середине моря? Что обычно случается с теми, кто делит напополам что-то от природы целое? Я ещё пахну её парфюмом и сигаретами – запах, который выдаёт меня, по ощущениям, с потрохами, с головой. Мне кажется, что окружающие его чувствуют, что кидают в мою сторону косые взгляды, полные осуждения и непонимания. Нет же, нет же. Или всё-таки да? Так мясники, даже переодевшись и вымывшись, даже по выходным, пахнут кровью и смертью, ужасом и кровью, и никакое самое душистое мыло в мире не смывает с них этого запаха; так палачи, поговаривают, пахли человеческим страхом ещё долгие годы после того, как отошли от дел. Может, именно это доканывало их в итоге и сводило с ума.
Я возвращалась в место, которому больше не принадлежала. К людям, с которыми общего я теперь имела куда меньше, чем отличного. И, боги тому свидетели, я не знала, как мне дальше жить, как вести себя, кем прикидываться, чтобы получше сокрыть то, кем я стала. И кем могла, но не стала тоже.
А поезд тем временем уносил меня, как хищная птица, всё дальше от событий, которые обращались в пепел. В дым её восхитительных сигарет, к которым я имела счастье приобщиться. И пока всё ещё длилось «сегодня», в котором она так или иначе была рядом со мной бо́льшую часть времени, я цеплялась за это сегодня, как за обломок деревяшки в шторм. Цеплялась и знала, что того и гляди день сменится, оставив всё это во вчера, потом так же элегантно перенесёт в позавчера, в прошлую неделю, прошлый месяц, сезон, год. Вытрет, выжжет, обесцветит, изничтожит. И как мириться с этим – я действительно не знала, не могла себе даже представить этой череды дней, уносящей меня дальше и дальше в мою персональную, обезвоженную жизнь. В чёрную яму, бескрайнее поле, ко мне.
Неведомая сила настойчиво перемешивала что-то внутри меня, дробила, крошила, давила, с тем чтобы скормить потом этой огромной хищной птице, что уносит меня в мою жизнь, которую я даже выбрала. Мой персональный ад, что она мне напророчила, что перепал мне с её лёгкой руки. Закралось-таки в голову опасение, что во мне билось не сердце, не желающее остывать и замедляться, а пробудившееся желание выбежать на любой безымянной станции и уехать в обратном направлении, сойти на землю большого города и найти её там. Найти её вместе с моим билетом на свободу и в лучшую жизнь, моим выигрышным лотерейным билетом, таким, каких один на миллион.
Найти её и плакать-плакать-плакать на одной кухне от страха перед большими переменами, от собственной ничтожности перед их лицом. Сидеть в дыму, кофейном аромате и винных парах и дышать полной грудью там, где, по идее, кислород вообще не предусмотрен. Какая она, эта кухня? Я живой свидетель того, как обыкновенные вещи в её руках превращаются в волшебные атрибуты магической традиции, известной ей одной. Кофе льётся густым коричневым варевом по чашкам, вино несёт в себе мудрость и смысл, а вместе с дымом в окно уносит никчёмность, нерешительность и опустошённость. Выйти и вернуться. Убежать из этой адовой машины, уносящей меня к моей действительности. Страшно, конечно, но в этом желании больше жизни, чем во всём моём понуром существовании. Может быть, впервые я хочу чего-то с такой неистовой силой.
Открываю сумку и натыкаюсь на улики, доказывающие мою виновность во всём, что будет дальше. Деревянные башмаки, картина – огромная красная планета на фоне чёрного космоса и два маленьких человечка на ней, одни на всей планете. Картина, нарисованная для нас – для неё скорее – обаятельным уличным художником посреди какого-то парка за пятнадцать минут. Десять луковиц тюльпанов. И шляпа, в которой она гордо прошествовала на кладбище, где я увидела её панику, её сомнения, её побег от реальности.
Я надеваю шляпу, чтобы оказаться на мгновение там, но механизм не срабатывает, и ничего не происходит. Разве что на меня с удивлением и не без осуждения начинает взирать старик, сидящий через проход. Точно, да, как я могла забыть, что покинула территорию свободы и безмятежности, по мере приближения к своим краям я замечаю, что все эти заскорузлые обычаи и условности, которые меня выпестовали, начинают обретать прежнюю силу. Ещё не до конца, совсем не так, как в их (и моей) колыбели, но всё заметней, всё ощутимей. Люди больше не улыбаются мне, не смотрят с одобрением, не хотят угодить или угостить. Просто она больше не со мной, не освещает всё своим светом, не делится щедро своим нутряным волшебством.
