Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
-- Поцелуй собаку! -- злобно сплюнул Выгода.
Аркан сдавил ей шею так, что глаза наполовину выскочили из орбит, губы обметались кровавой пеной.
-- Стойте, ребятушки, погодите малость!..
-- Гони, чего там -- стой: за постой деньги платят!
Дядя Саша, бледный и беспомощный, метался вокруг упавшей лошади, не зная, что делать. Седые липкие волосы поминутно падали ему на глаза, и он тряс, как от пчел, головою, охал, бестолково поддергивал штаны.
Подскочила Мотя.
-- Развяжи супонь... Аркан надо перерезать!..
-- Так вот я дал,-- оттаскивая сестру, заорал Капрал,-- новые-то вожжи, барыня выискалась!..
Дядя Саша беспомощно смотрел на сестру, на Капрала. Передняя повозка снова дернула, веревка снова натянулась, таща за собою лошадь.
-- Удавите! -- не своим голосом закричала Мотя, хватаясь за аркан.-- Что же вы делаете, бессовестные?
-- Обождите, правда. Ай разорить хотите мужика? Како время-то подходит -- страда али нет? -- вступились и другие.
Остановились. Развязали вожжи. Лошадь лежала неподвижно. Кто-то пхнул ее в бок ногою. Ребра кобылы порывисто заходили, и она с трудом подняла голову. Плакала крупными слезами, которые, как роса, выступали из-под опущенных ресниц ее. Плакал дядя Саша, Астатуй Лебастарный, без слез плакала сестра.
В телегу запрягли другую лошадь; воз вывезли на гору.
-- Ты ее, Иваныч, не води домой, гнедушку-то, пускай тут отдохнет на вольной травке!.. Чижело одной-то, вот и стала, лихоманка! -- участливо говорили те самые люди, что минуту перед этим с хохотом и бранью издевались над двумя калеками: обессилевшей лошадью и стариком.
-- Ну-ка, девки, будет вам зубы-то перемывать! -- крикнул Илья Барский. -- Дома посмеетесь. Берись кто за что -- живо домчим тележонку!..
Толпа подхватила воз и с шутками и смехом повезла его вдоль улицы.
Вечер становился темнее, росней. Ярко, отчетливо, радостно горели звезды. Пахло навозом, дымом, теплою рекой.
II
На Ильин день сестра родила в поле. Пошла дергать лен, до обеда проработала, а к вечеру начались роды.
Мы с отцом только что убрали в сарай снопы, привезенные для завтрашней молотьбы, и собирались пойти ужинать. Вошел Мишка Сорочинский.
-- Видно, Иван, покумимся с тобой: Матрена чижика приперла из Оближного, завтра крестить думаем.
За чужой спиной Мишка раздобрел, выглядит чище; вместо обычного полушубка, кишащего насекомыми, на нем своего сукна однорядка с плисовым воротником, на ногах новые "чуни".
-- Не знаю, как вон отец... молотить было собирались.
-- А мне что? -- с охотой отозвался отец. -- Ступай, оксти. Мальчик?
-- Мальчик!
-- Ну, вот видишь, -- пахарь! Крестником тебе будет, ступай... Молотьба не убежит.
Утром я был у Моти. Она бледна как смерть, но глаза ярки и радостны. Развернув пеленки, показала мне красный, беспомощно копошащийся комочек.
-- Человек будет, мужик!
Мишка, обрадовавшийся случаю напиться, побежал за водкой, мать стряпала, мы с кумом отправились к попу.
Придя, разостлали на столе "для счастья" полушубок вверх шерстью, положила на него ребенка.
-- Поздравляем вас с Ильей... Михайловичем...
-- Мальчишка этот живуч будет, -- рассуждал за обедом мой отец, махая новой красной ложкой; нос у него тоже покраснел, как кирпич. -- Он -- полевой: такие живучи! Это еще старые люди заприметили... Бывало, мой отец покойный...
-- Дай бог! Дай бог!.. Чтобы счастлив был, богат, умен...
-- Нищую братию чтоб не забывал, -- вставил слово побирушка Чирей, прожевывая кусок баранины.
-- Да, нищую братию чтоб не забывал! -- поддакнули ему.
Счастливее всех была Мотя. Светлая улыбка так и не сходила с ее лица.
Когда поставили гречневую кашу, Сорочинский стал обносить по последней и обещал:
-- Вырастет парнишка пятнадцати годов, справлю ему поддевку тонкого сукна и опойковые сапоги со светлыми калошами. Чего ты ухмыляешься? -- сердито поглядел он на соседа -- Федьку Рака, который, прищурившись, шевелил татарскими усами. -- Капиталов не добуду?
-- Как не добудешь... знамо дело!.. По глазам видать...
Кума сказала, что найдет крестнику хорошую невесту, а к именинам на будущий год подарит ему новую рубаху; она ее сама и сошьет.
-- Уж такую закачу... фу-ты, ну-ты... с прозументами... складок сколько насажаю!..
Дед обещал мерку крупы на кашу, пойдет в солдаты -- три рубля денег, бабка -- полотенце с кружевами, две пары льняных подштанников, еще чего-нибудь, глядя по достатку, а повитуха, веселая и милая старушка-песенница, была бедный человек.
-- Мне дать нечего, -- засмеялась она, -- у меня у самой ничего нету... Я буду приходить к Ильюше играть: строить ему городушки, рассказывать сказки, побасенки, все, что в голову влезет.
-- И на этом спасибо, -- ответили ей, -- в рабочую пору глаз за маленьким дороже дорогих подарков.
После больших стол накрыли детям, сбежавшимся со всего конца: у нас это в обычае -- где родился новый человек, ребятишек угощают обедом.
С тех пор Мотя стала неузнаваема. Вечно сомкнутые губы теперь играли улыбкой, движения стали упруже и свободнее; работая, она перекликалась с соседями, шутила.
Первые годы замужества, первый ребенок -- мертвая девочка, шелудивый недотепа муж замкнули было ее душу. Ильюша, как цыпленок скорлупу, пробил горький нарост на сердце, и оно опять засветилось и заликовало. Как сестра ни билась и ни плакала, в конце концов с болью поняла, что она -- Сорочинская, ею навсегда останется. Подчинилась неизбежности, направив свою деятельную силу на дом и хозяйство. Упорно, не покладая рук, не зная отдыха ни в будни, ни в праздник, как лошадь, работала за пятерых и в доме и в поле. Мишка кое-как помогал, но дело с непривычки тяготило, и при первой возможности он отлынивал: выдумает общественную сходку, на которую ему непременно нужно поспеть, неотложное дело на станции или в соседской деревне и, пока Мотя на работе, как бездомный кобель, слоняется около избенки, вбивает там какие-то колышки или кропотливо, с жаром примется мерять аршином свою усадьбу, высчитывая что-то на пальцах, прикидывая и так, и эдак, и сбоку, и спереди... Пыхтит и мается до пота, до ломоты в пояснице, до тупого, злобного раздражения на весь белый свет... Потом спохватится, плюнет, пульнет куда-нибудь в ров
