Пёсья матерь - Павлос Матесис
Воцарилась мертвая тишина. Она длится и до сих пор. Господин Йоргос очень успешный политик – кто против него слово скажет?
– Я? Да что я ему сказала? – возразила мне позднее тетушка Канелло, когда я как-то раз отчитала ее. – Я очень уважала господина Йоргоса, он всегда мне помогал!
Канелло так и осталась провинциалкой. Но я ее не осуждаю. Мой отец из провинциала опустился до деревенщины. Только мой социальный статус пошел вверх.
После постановки этого неблагодарного Козилиса, который помнил Канелло, а меня − вот хоть ты тресни, дома ждало огромное утешение и сюрприз: извещение о присвоении пенсии из Актерской ассоциации. Теперь пусть жрут дерьмо все те, кто называл меня статисткой и сводницей. В экономическом плане эта пенсия мне ни к селу ни к городу, но с точки зрения искусства − это признание моего вклада. Я получала другую пенсию, по албанскому вопросу, поэтому, чтобы не лишиться ее, не вышла замуж. Пенсия надежнее любого мужа. Да и страсти в ней побольше будет. И я не испытываю никаких угрызений совести, что обманываю народ. Зачем он обстриг волосы моей маме? Я принимаю пенсию в основном как знак народного «прости» моей маме за тот несправедливый поступок.
В прошлом мне часто снился один кошмар: что маму не выволокли на публичное поношение, отец вернулся из Албании спустя тридцать лет, и меня заставили вернуть государству пенсию. Сейчас я уже привыкла к этому сну. И когда снова вижу его, говорю: ну и ладно, пусть снится, это всего лишь сон, я это знаю – и маму выволокли на публичное поношение, и отец умер, так что мне нечего беспокоиться насчет пенсии. Никаких угрызений совести, в конце концов, вся Греция получает пенсию. Ты скажешь, что я совсем умом тронулась, ведь я − не Греция, я − Рарау, актриса, и моя родина − это две пенсии. О чем я так часто жалею? Мое будущее застраховано, у меня хорошее здоровье, внешне я ничуть не изменилась и все так же выгляжу на сорок, так что ешь, пей и развлекайся, Рарау, мама покоится с миром и восстановлена в глазах общества – чего ты боишься?
И вот так несколько дней назад я приняла решение. Вот уже два года я все думала об отце. Не сидится же мне на месте, все хочется душе приключений. Бедный папа, сказала я. Я все взвесила и сказала себе, пора признаться: моя карьера до сих пор еще не достигла триумфальных высот, и мне уже за шестьдесят. Несколько покойников – вот и все мое приданое. Захороненных отдельно. Моя курочка в Бастионе. Наш старший Сотирис, который вообще пойди пойми где и похоронен. Хотя, может быть, он еще и жив. Мама здесь в Афинах, в афинской земле. Последнее время, когда я вспоминаю ее, мне приходит на ум только, как она, остриженная, сидела в фургоне и, показывая на меня, кричала, почему на меня лает эта собака, уберите от моих ног эту псину!
И однажды в воскресенье меня осенила странная мысль. Поеду поклонюсь отцу, решено! Конечно, я рисковала лишиться пенсии – но что есть жизнь без приключений?
Я села на автобус, путешествие было очень неудобным, а все пассажиры не моего класса. В Арте я с ног сбилась, чтобы выяснить, где находится эта деревня Агрия, наконец я ее отыскала, отправилась на кладбище: я была в черных очках, боялась, что понабегут поклонники и шагу не дадут ступить, отыскала могилу: здесь покоится Арнокурис Диомидис. И он тоже с псевдонимом, подумала я. «Здесь покоится», очень театрально. Я положила на его могилу клочок земли с могилы мамы, одним телом вы не стали, хоть землей теперь станьте единой и постарайтесь найти общий язык, потому что я уже выросла.
Я вернулась разбитая от усталости, ну, наконец, дом, милый дом, моя квартирка, больше я таких одиссей предпринимать не стану, все, хватит.
Так я заново поженила своих родителей: что у меня осталось своего, спросила я себя? Несколько могил. И все разбросаны: один тут, другая там. Но разве не так полагается? На что мне жаловаться? На то, что я должна умереть? Умерли Александр Великий и Мерлин Монро – кто я такая, чтобы просить о бессмертии? У меня есть все. Мама захоронена в склепе, а мой холодильник полон яиц, – помнишь, какой во время оккупации редкостью были яйца? Тогда за один перепихон женщинам платили одно яйцо. Каждый раз, когда я открываю холодильник и вижу там яйца, чуть ли не подпрыгиваю от радости. Еще у меня есть музыкальные пластинки, много песен коммунистических, ну да и ладно, они очень чувственные. И когда мы проигрываем на выборах, я на всю громкость ставлю пластинки с революционными песнями, чтобы мои соседи-коммунисты подумали, что я − своя, очень разумная стратегия − всегда принимать сторону победителя, изгоем мне быть не нравится.
Конечно, иногда меня достает какая-то мелюзга на улицах, когда я прохожу мимо, но я не обращаю на них внимания, дети такие грубые, потому что хотят жить. А еще я часто хожу в церковь. Не то чтобы я очень верующая, но нет-нет да хожу поставить свечку, тут каждый день стоят на литургии очень многие выдающиеся депутаты из нашей партии. Ты скажешь, эти зажигают огромную свечищу, а не маленькую свечку. Но одно дело – моя пенсия, а другое − депутатская. Свечку я зажигаю, чтобы сказать merci небу, ведь никому не известно, что нас ждет после смерти. Но в молитве я никогда не говорю: «Господи, Боже мой», у меня нет никакого господина – что я, дура, что ли? Я делаю вид, что он есть. Да и Бога не существует, это я поняла: дурак он, что ли, существовать? Я знаю только, что существует моя мама. И моя курочка. Они покоятся в земле, но существуют.
Как бы там ни было, будем готовы к любому исходу, особенно сейчас, когда нам уже перевалило за шестьдесят. Я за всю жизнь ни разу плохого слова никому не сказала, по крайней мере, в лицо. Потому что, говорила я себе, завтра этот идиот может мне пригодиться. А ругаться я не могу − женственность не позволяет!
А еще я бесплатно хожу в кино, хвала моей театральной льготе. Ну а про театры я вообще молчу: проходи, дупло-Рарау, говорят они мне все, и я сразу начинаю гордиться. Рарау, говорят мне статисты, ты, как
