В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
Но стук повторился, громче, а следом послышался грубый мужской голос:
– Полиция! Открывайте!
Сердце замерло. Выходит, старая ведьма времени зря не теряла! Она и в самом деле написала на меня донос, натравила полицию! Что мне оставалось? Только поскорее натянуть нижнюю юбку прямо на ночную рубашку и, пригладив волосы, идти открывать. Однако, увидев полицейских, я вдруг поняла, что больше не боюсь. Мной овладело безграничное спокойствие, словно разум уже принял неизбежное. В конце концов, случилось только то, что и должно было случиться. Все мы – лишь опавшие листья, гонимые ветром.
Их было двое. И обоих я знала: именно они допрашивали меня после смерти Мисс. Один постарше, коротко стриженый, с огромным пузом, перетянутым форменным ремнём. Другой молодой, щеголеватый, почти элегантный. Первый помнился мне добродушным, терпеливым, склонным время от времени пошутить; второй – холодным, презрительным, неприязненным сухарём, чьи тонкие, похожие на незажившую рану губы слишком часто кривила жестокая ухмылка. Мне говорили, что по инструкции полицейские и должны работать парами, распределив между собой роли «хорошего» и «плохого», как в глупых комедиях. Но тогда мне показалось, что старший в самом деле был человеком мягким и сострадательным, которому суровость претила, даже когда была необходима. Заметив, что я плачу от отчаяния из-за смерти Мисс, он по-отечески меня утешал. А вот молодой, напротив, сразу дал понять, что пристрастие юных девушек к романам неизбежно ведёт к развращению морали, и это делает мои показания, как говорят закон и дамы-благотворительницы, «ненадёжными», то есть мало заслуживающим доверия.
За ними в дом юркнула Ассунтина, которая первым делом бросилась на кухню за куском хлеба, а после так и осталась жевать его возле раковины, внимательно глядя на происходящее. Я поняла, что полностью в её руках. Расскажи она сейчас, где спрятала кольцо, – и я пропала.
– Уборку затеяли? – поинтересовался старший, увидев, что в квартире всё вверх дном. Его внимание сразу же привлекла швейная машинка: похоже, таких ему видеть не приходилось. Подойдя ближе, он коснулся ручки, попробовал крутануть, но колесо застряло. Младший с любопытством озирался по сторонам: поставил на место одно из бабушкиных кресел, которое я опрокинула, снял с подоконника горшок с геранью, заглянул под блюдце.
Старший тем временем устроился за кухонным столом и достал какие-то бумаги.
– Ну-с, барышня, на вас жалоба, – нехотя буркнул он.
В подробности допроса и того, что за ним последовало, я вдаваться не буду. Эти воспоминания даже после стольких лет заставляют меня смущаться, а щёки пылают от жгучего стыда, словно мне и в самом деле есть чего стыдиться.
Если коротко, донна Лючиния, как и грозилась, обвинила меня в том, что я блудница, которая скрывала свой тайный промысел за ремеслом швеи. А также, воспользовавшись постыдной близостью с неким студентом из добропорядочной семьи, похитила украшения и другие предметы неуказанной ценности.
Старший из полицейских сразу сказал, что первому обвинению – в «известной деятельности», как было написано в жалобе, – не верит и, более того, считает смехотворным, поскольку на протяжении многих лет знал и меня, и мою бабушку, приглядывая за нами, как и за всеми прочими бедняками в нашем квартале, вынужденных общаться с богачами накоротке и оттого подвергавшихся самым разнообразным искушениям. Он прекрасно знал, в каких семьях я работала, чем занималась, и, главное, что не имела привычки бездельничать. А вот молодому, служившему в нашем районном комиссариате недавно, моей безупречной репутации показалось мало: он намеревался всё проверить и выслушать перечисленных в жалобе свидетелей. Но прежде всего потребовал медицинского осмотра – уж и не знаю, из злорадного удовольствия вообразить себе то, чего всё равно не мог увидеть, или просто чтобы меня унизить и напугать меня, «сбить спесь», как он сам выразился, прочтя в моих глазах смятение и ужас перед подобной перспективой.
«А что сразу в слёзы? – глумился он. – Коли всё у тебя на месте, так и бояться нечего». Возможное нарушение моей невинности его, казалось, вовсе не волновало – скорее забавляло, пробуждая самые низменные мужские инстинкты. Как после забавляло хватать меня и всюду трогать под предлогом поиска украденных драгоценностей.
От осмотра и в целом от первого обвинения меня спасла, как ни странно, швейная машинка. Старший полицейский, едва ли не больше моего смущённый поведением коллеги, хватался за любой предлог, чтобы меня защитить. Но сколько бы он ни сыпал аргументами в пользу моей невиновности, тот, другой, немедленно их отметал, выражая «обоснованные сомнения». Когда же аргументы были наконец исчерпаны, старший процитировал один давнишний приговор, ещё тех лет, когда сам он только поступил на службу: ни много ни мало от 11 февраля 1878 года. Как я смогла запомнить эту дату и прочие подробности? Да ведь его слова спасли меня от унижения, поскольку благодаря им мне не пришлось демонстрировать свои интимные места и позволять копаться в них совершенно постороннему мужчине, особенно доктору, которому донна Лючиния заплатила за его ложь. Не те были времена, чтобы богобоязненная девушка с безупречными моральными принципами, независимо от результатов осмотра, могла перенести подобное насилие, не запятнав себя навечно как в собственной душе, так и в чужих глазах.
Итак, статья 60 действующего и по сей день закона Кавура, заявил коллеге старший полицейский, гласит: «Если какая-либо проститутка проявит намерение бросить своё ремесло, содержатель борделя должен немедленно сообщить об этом директору санитарной службы, который обязан поспособствовать осуществлению задуманного». Помимо искупления вины проститутка должна была доказать, что отныне способна честно себя обеспечивать – либо путём замужества, либо вернувшись в родительский дом, либо, наконец, занявшись ремеслом, которым сможет себя прокормить. Однако шитьё, саркастически возразил молодой коллега, к списку подобных ремёсел причислить нельзя, поскольку в большинстве своём «гулящие», как оба они прекрасно знали по опыту, происходили как раз из фабричных работниц, домашней прислуги или швей, то есть тех женщин, чьи занятия
