Избранное - Андрей Гуляшки
Мой приятель отправился на объект. Опробование было проделано за четырнадцать дней — с четырехдневным опозданием, потому что погода действительно, была отвратительной, все время шел снег. Дело не обошлось без происшествий — один из геологоразведчиков отморозил правую руку — ему пришлось ампутировать в больнице указательный и средний пальцы. Руководитель группы, мой приятель, потерял левое ухо. Но он был сам в этом виноват — забыл растирать его время от времени снегом, как делается в таких случаях.
Четыре дня — это не такое уж большое опоздание, чтобы я мог потребовать наказания для всей группы. Да и начальник отдела не был расположен наказывать кого бы то ни было. Этот начальник не носил маршальского жезла в своем ранце, он был неустойчивым человеком и в решительные минуты размагничивался. Но так или иначе, мы с моим приятелем уже не садились за шахматную доску, а если заговаривали, он обращался ко мне на «вы». Он говорил мне «вы», хотя я ему уже простил его малодушие и страх. На николин день, когда его жена праздновала свои именины, я пришел к ним, хотя меня и не звали, с букетом хризантем и большим шоколадным тортом. У них были гости, хозяин развлекал их, а со мной по-прежнему держался холодно. Я не злопамятен. Я хотел ему сказать: «Да хватит тебе дуться, я ведь забыл про тот случай». Но он сторонился меня, и эти добрые слова так и остались невысказанными. Зато его жена, еще более розовая и пухленькая, чем всегда, в своем розовом шелковом платье с оборками, бантиками и кружевами, старалась изо всех сил загладить невежливое поведение своего мужа. Славная женщина! Да ведь я не сердился на ее супруга, я просто его жалел. Не каждому дано широко шагать к далеким целям с маршальским жезлом в ранце. Большие и трудные задания я вряд ли буду теперь поручать этому человеку, но и он вряд ли дождется повышения по службе, по крайней мере пока я его начальник. Так я думал в тот вечер, а с его женой мы танцевали, чокались и до дна выпивали свои рюмки. И не будь я его начальником, я бы послал его ко всем чертям и назначил бы его жене свидание на другой же день или шепнул бы ей на ухо что-нибудь такое, от чего она стала бы еще розовей в своем розовом шелковом платье. Он заслужил такой урок, хотя бы за одно то, что проворонил свое ухо в какие-то двадцать градусов мороза!
Однажды я приехал летом в отпуск в село и случайно, в разговоре, узнал, что Магдалена вышла замуж за бывшего бухгалтера кооперативного хозяйства. Они уже три года как поженились и уехали из села в окружной город, где якобы «приобрели положение». Но до сельчан дошел слух, что живут они между собой плохо — семья дала трещину, и все это ничего хорошего не сулит.
Я слушал и сочувствовал Магдалене — все же мы вместе выросли, на одной улице. Но когда я вспоминал ее глаза, полные любовной тоски, меня разбирал смех: да если бы даже ее супруг был поэтом-лириком, и то ему скоро надоело бы смотреть в эти глаза, а в бедном бухгалтере столько же лирики, сколько в арифмометре — души. Как бы то ни было, я ей сочувствовал. Я не забыл про свое открытие, которое сделал, стоя над запрудой в орешнике. Не забыл, как встретились наши взгляды. Я улыбнулся, вспомнив тот эпизод, потому что в нем была жизнь, но не задержался на нем мыслями. Я его потерял из виду, как путешественник теряет из виду веселые домики в виноградниках, мимо которых мчит его поезд.
У меня были свои неурядицы, свои огорчения. И больше всего мне досаждал мой начальник — трусоватый, осторожный, ненавидящий смелые эксперименты, широкий шаг. Он был точь-в-точь как те игроки, которые не вступают в игру, если у них нет на руках по крайней мере трех крупных козырей. Если они все же вынуждены играть, рисковать без трех козырей — это одно горе, а не игра. Такой игрок раздумывает, прикидывает, старается обезопасить себя от неожиданностей, и если посередине игры не может нанести свой «удар», то бросает карты, даже когда среди них попадаются козыри, и признает себя побежденным; у него не хватает нервов переносить свое поражение до конца и до конца надеяться на неожиданный поворот. Зато если уж он признал что-то оправданным, разумным, если поставил свою подпись под каким-нибудь проектом, скорее горы могли сдвинуться со своих мест, чем он отступил бы от своего решения. И тогда весь институт — от директора до техников на точках бурения, до подсобных рабочих — знал, что авторитет учреждения поставлен на верную карту, которая непременно выиграет.
Я его ненавидел. Из-за него мне все время приходилось себя сдерживать, обуздывать, не выходить в своих экспериментах за рамки б е с с п о р н о г о, б е з у с л о в н о реального. Он хотел иметь под своим знаменем опытных, но остепенившихся бойцов. Я стремился к далям, а он заслонял от меня и то, до чего можно было добросить камень. Во всяком случае, я был не из тех, кто мог примириться с этой вечно торчавшей передо мной спиной; в моих жилах текла кровь учителя, моего отца, я вытащил Марину лужу из ее укрытия, я крутил колесо бура при пятидесяти градусах мороза, мои руки нащупали начало нескольких рудоносных жил. И наконец, можно послать ко всем чертям ограниченного руководителя во имя великого Б л а г а. Ограниченный руководитель бесконечно удлиняет путь к великому Б л а г у, потому что он боится фронтального наступления, стремительного широкого шага. Он ходит вокруг да около, прислушивается, присматривается, выжидает, пока людям вообще не надоест думать о том Б л а г е, которое вырисовывается в далях — величественное, изумительное, как пирамида Хеопса. Вот такие руководители, как мой начальник, заслоняют своими спинами эту пирамиду, мешают людям устремляться к ней, нестись к ее подступам на крыльях Икара, приведенных в движение атомным топливом… К чертям такого руководителя! Не один раз, а тысячу раз нужно убрать его с дороги или хотя бы отшвырнуть на обочину!
Но он меня любил, и это было ужасно, даже отвратительно.
