Кнут Гамсун - Последняя глава

— Тебе следовало пойти, — сказал он.

— Ты не можешь этого думать. В таком виде, в какой ты привел меня?

— Что же с того? — легкомысленно сказал Даниэль. Спорить с ним было бесполезно, у него был свой взгляд на вещи, совершенно другой, чем ее взгляд. Впрочем, он был занят и мысли его были устремлены на то, что он делал. Он сидел в кухне и вырезывал себе подтяжки из кожи, и это, несмотря на то, что была Пасха. И теперь он не прекратил своей работы: он мерил и отмечал, и очень был заинтересован. Он гордо сказал:

— Кожа от собственной скотины.

— Что это будет?

— Подтяжки!

— Вот это! — вскричала она, свалившись с облаков.

Она, конечно, вспомнила про другие подтяжки, подтяжки из шелка и резины, изящные подтяжки господина Флеминга. Но Даниэль думал свое: каждый знает, что подтяжки должны быть из кожи, и тогда их хватит надолго. Пока он сидел и выкраивал подтяжки, и вымерял, и был доволен собою, она начала посмеиваться; Даниэль вопросительно взглянул на нее. То была хорошая, толстая кожа, бычачья, хорошо выделанная, совсем не плохая, стало быть, нечего было смеяться. Руки у него были нечистые, но они были сильные и крепкие, могли в случае чего оказать защиту. Этими самыми руками, при помощи ножика и долота, он мог делать разные красивенькие, маленькие вещицы. Он показал ей деревянную ложку своей работы, на конце ее ручки была мелкая резьба; он показал ей ящик для муки, висевший на стене, крышку его он украсил поднявшейся на дыбы лошадью; у него всегда были эти способности, он был резчик и художник, а чем художник хуже чиновника!

Даниэль очень занят, он снова садится за подтяжки, и, прежде чем пустить нож в дело, исследует каждый раз кожу. Тут же он болтает, объясняя ей, что весь ремень должен быть хорошего качества и прочен, особенно у петель. Даниэль был сегодня такой же, как и вчера, прилежный и малотребовательный, довольный, даже гордый всем своим. Даже в досужее время, в воскресенье, он по-своему работал, находил то одно, то другое, обдумывал, что ему нужно, подымал опрокинутые вещи, вбивал гвоздь, где это требовалось, или чинил плетень. Он бережно относился к своим вещам, даже скаредничал; это было врожденное его качество, и он еще развил его в себе. Он не был большим знатоком хрусталя или фарфора, но если случалось, в кухне разбивалась тарелка, он долго качал головою при воспоминании о том, что там было уничтожено.

Фрекен д'Эспар прозябала: она занималась понемногу шитьем; что она шила — неизвестно; как только кто-нибудь входил, она прятала работу, вероятно, по той причине, что совсем не умела обращаться с иголкой и ниткой. Или тащилась из своей комнаты в кухню и обратно, лежала на кровати, сидела около Даниэля, когда он занимался резьбой. Иногда она читала ему один из своих французских романов, это умеренно занимало его, он только с удивленной улыбкой смотрел на нее. Чтение ее так и жужжало у него в ушах, и, так как он не понимал ни одного слова, то было неважно, плохо ли она читала, лишь бы не останавливалась, чтобы он не получил впечатления, что она разбирается по слогам. «Вот это ты можешь понять, Даниэль, — скажет, бывало, ему она. — Здесь он говорит ей, что любит ее!» — «Ну, значит, и они говорят об этом!» — «О боже, никто даже вообразить себе не может, как изящно французы объясняются в любви!..»

Но время стало приближаться к весне, дни стали долгими, полуденное солнце, белое и яркое, слепило глаза. Марта разложила шерстяную ткань, чтобы выбелить ее. По месту, времени года и правильной хозяйственной жизни полагалось выбелить ткани на раннем весеннем солнышке и этим завершить их выделку. Время шло, солнце уже пригревало, лед на воде посинел, а у берегов стал хрупким, снег таял на дорогах и куры бродили по грязи.

То было время пробуждающихся надежд и радостных мыслей, но фрекен д'Эспар, очевидно, не шло в пользу пребывание в горах весною; она стала нервна, плохо спала, меньше, чем прежде, ела и потеряла веру в самое себя. Чего ей не хватало? Разве у нее не было тепла, мира, уюта? Нет. И она жаловалась Даниэлю, который ровно ничего не понимал.

— Не пойти ли мне и не потребовать ли оглашения? — спросил он.

— Хорошо, — ответила она, — если это должно случиться, то…

— Я это теперь же сделаю, ведь бумаги твои получены. Только раньше я немного помоюсь.

Когда он привел себя в порядок, она сказала:

— Нет, оставь это, подожди немного!

— По какому случаю?

— Подожди немного, незачем так спешить.

— В жизни не слыхал такой глупости.

— Что же, ты не можешь подождать с этим немного? — в раздражении вскричала она.

Даниэль взглянул на это со смешной стороны и сказал:

— Какого же черта я умывался! В будни и все такое! Но от того, что они отложили оглашение, дело не поправилось. Какая-то тяжесть давила фрекен и от этого она становилась мрачной и нетерпеливой. Часто ей хотелось остаться одной, она уходила из своей комнаты, тайком пробиралась в лес, сидела там на камне и грустила. Слыхано ли что-нибудь подобное! Так она грызла себя до вечера, до сна; в последнее время ночи ее были полны кошмаров и страхов: каждую ночь приходил доктор Эйен и требовал обратно свою скатерть. Она просыпалась в таком страхе, что сердце у нее колотилось. Прежде фрекен д'Эспар была мужественна и решительна; теперь она стала слабой и жалкой, не решалась зажечь лампу, не решалась вынуть руки из-под одеяла; мертвец, труп, это было не насекомое!

Она грустила и снова пожаловалась Даниэлю.

— Да что с тобой? — спросил он. — Разве нет воды в ручье?

— Воды? — переспросила она.

— И дров сейчас же у двери дома? Хороший воздух, тепло и комната, мясо и яйца. Тебе, наверно, хочется кукушку услышать…

— О, ты невыносим… все болтовня, болтовня…

— Что с тобою?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— У меня каждую ночь такие страшные сны.

— Позволь мне лечь у тебя, — сказал Даниэль. — Тогда ты снова камнем уснешь.

Фрекен надулась:

— У тебя вечно свое на уме!

Снова предложил Даниэль попросить об оглашении, чтобы уже сбыть с плеч венчание, и фрекен согласилась, что это должно бы теперь свершиться. Но хватит ли у нее сил? Она была слаба, чувствовала, что едва ли в состоянии будет свершить долгий путь в церковь и обратно. Даниэль сказал, что возьмет у Гельмера тележку и впряжет в нее свою трехлетку: «Она повезет тебя — о, боже сохрани, не воображай, что в тебе весу целая тонна!». Но фрекен было страшно, и она просила, чтобы он еще немного обождал: скоро, наверно, ей станет лучше…

Даниэль взял с собою ее бумаги и отправился в село; там он встретил приятелей и знакомых, пропустил стаканчик, другой и после этого, на собственный страх, отправился прямо к пастору. Не помешает, во всяком случае, если сделают оглашение в церкви; он давно уже ждал того момента, когда поразит все село. Конечно, он давно уже намекал своим знакомым, что он помолвлен, но чего-нибудь определенного, верного, он не высказывал; теперь пусть это сделает сам пастор! Это не значит поступать против желания фрекен, против желания Юлии, она ведь сама может назначить время венчания позднее, когда снова станет веселой и бодрой.

Он уладил дело с пастором. Уладил также с Гельмером и с тележкой и кончилось тем, что Гельмер, проведший с ним целый день, пошел вместе с ним к нему домой, на сэтер. Оба были немного навеселе и кроме того захватили с собою еще бутылочку; Даниэль был тщеславен и хотел показать своему другу фрекен, то есть Юлию. Но где же она?

Марта высказала предположение, что она ушла куда-нибудь неподалеку.

Они подождали некоторое время в кухне, и Даниэль сказал, что когда фрекен вернется домой, они пойдут в ее комнату. Она, вероятно, сидит в лесу, на камне, как всегда.

Гельмер намекнул, что ему пора уходить. Не может ли Даниэль сейчас показать ему новую пристройку? Он не видал ее с тех пор, как она построена.

Они подкрепились еще чарочкой и вошли в пристройку.

Там, правда, очень было мило, с занавесями, зеркалом, французскими книгами и разноцветной скатертью на столе; Гельмер нашел, что все это великолепно.

— Ну, конечно, я старался сделать все как можно лучше, — сказал Даниэль. — И он, в своем приподнятом настроении и легком опьянении, стал хвастать, выражаться изящным языком, говоря постоянно о многих вещах, что они «изысканы». Все это импонировало Гельмеру.

Даниэль сказал:

— Взгляни на скатерть! Такие вещи она сама делать умеет, для нее это ровно ничего не значит.

Гельмер посмотрел внимательнее, но не прикоснулся к ней.

— Тронь ее рукою, — сказал Даниэль, — тебе нечего бояться! Я могу брать в руки все, что здесь находится; этого еще недоставало! — он перебил самого себя и перешел к ее романам, затем толкнул с презрением скамейку. Все это я смею делать, сказал он, — она не кусается.

— Тебе повезло, Даниэль, — сказал Гельмер. Даниэль согласился с этим, кивнув головою. — Зовут ее Юлия, — сказал он, гордо взглянув на своего друга. — Не помню, как она выговаривает это имя по-французски.