Песочные часы - Данило Киш
После передачи этого письма опять разразилась страшная буря, потому что твоя племянница Мария-Ребекка целый час тянула одну и ту же песню: «Я знать не знаю, чем я их так оскорбила», «Пусть меня черт поберет, если я их оскорбила», «Он говорит, что они жрут пятнадцать дней», «А они жрут целый месяц», «Неrr Generalkonrollor редкий кавалер.», «Они не были нужны ни одной из сестер, а мы должны с ними носиться», «Да кто их вообще оскорблял?», «Какого черта вы от меня хотите?», «Если мой муж не был Generalkontrollor, это не значит, что я меньше дама, чем его мадам», «Мы, по крайней мере, не schmutzig»[44] и т. д., и т. д. Вот так грязно она орала час, не меньше, и не приди ее свояк, до сих пор бы болтала своим поганым ртом, к тому же, тем временем появилась и Бабика (через нее ты и передала мне это утешительное письмо), которая бы ей во всем этом подпевала.
Кстати, ты пишешь: «На твое письмо отвечаю коротко. Про ветчину я сказала Джуле, чтобы он отдал ее тебе только на Пасху, потому что по сельскому обычаю в каждом доме должна быть ветчина, пусть тогда и у вас она будет», и т. д., (но они на следующий после получения твоего письма день варили большой окорок, как только приехал Жорж, и обжирались, пока назад не полезло, я не говорю уже о ханукальных, пардон, пасхальных орехах). А та ветчина, которую мне Нети поставила на стол в пасхальное воскресенье, точно придерживаясь рекомендаций, которые ты дала Жоржу, это была культяпка на 2,40 кг (что здесь, в наших краях не называют окороком даже еврейские парвеню), но и этот обрубок я не мог отварить, потому что в Страстную пятницу был изгнан из кухни. Далее ты коротко пишешь, что ты «слышала, Большая Берта принесла муки, поэтому я тебе не посылаю хлеба, я думала, что у тебя есть». Ты это не слышала, моя дорогая, это я тебе писал, что «плохие Брандли» первый раз принесли хлеб, потому что я пять дней голодал, но «хорошие» Гросс и Бороски позволили себе такой позор, что мне Розенберги и Мейеры посылают хлеб. О ботинках, предназначенных для меня, и помазке для бритья ты не говоришь ни слова.
Но теперь, когда я и тебе немного попенял, вновь возвращаюсь к твоей дорогой родне, чтобы ты сравнила, как они провели пасхальное воскресенье, а как я. Когда твоя дорогая сестра Нети закатывала лукулловский пир, на который и 30–40 пенгё было бы мало, я, как уже писал, вместе со своей семьей, в холодном чулане холодным молоком завтракал, обедал и ужинал. Комната была холодной, потому что из печи вынули железную трубу, а молоко — потому что они не позволили подогреть его на их плите. После этого холодного молока нам пришлось залезть в постель без белья, сразу после «обеда», а они в хорошем настроении попивали вино, ели вкусный куриный бульон, курятину, вареную ветчину (не огрызок), огромное количество пирожных, кремшнитт и т. д. Это была моя Пасха Anno 1942, а про 1941 я как-нибудь тебе расскажу при встрече. (Хотя твои нервы, и, особенно, нервы твоей сестры Мальвины, с трудом такое переносят).
А теперь я перехожу к главной трагикомедии. Судя по всему, твоя племянница Бабика, которая еще в Сентендре начала к нам цепляться, особенно к моей жене, «дома» еще больше осмелела, когда Жорж рассказал ей о «неслыханном безобразии», что я не захотел взять упомянутую ветхую плиту, «всего за 7 пенгё 40 филлеров, хотя мог ее использовать до осени». На это твоя племянница спросила, «почему ты не влепил ему пощечину, потому что я бы его, ей-богу, ударила». Я все это вытерпел с христианским смирением, не проронив ни слова, только Нетике перед ее отъездом в Будапешт сказал, пусть передаст своим детям, чтобы они оставили нас в покое, потому что, если кто-нибудь из них хоть пальцем нас тронет, то ей придется возвращаться на похороны.
Думаю, что свое письмо в основном я закончил. Мои шкафы сегодня прибыли, перевезены из Ленти в Сигет, где я продолжаю писать это письмо. Завтра я еду домой, самое позднее до воскресенья, то есть, до двадцатого надо закончить с квартирой, а до 14-го апреля я обязательно должен быть в Нови-Саде, чтобы явиться лично.
Вернувшись из Ленти, я, к своему изумлению, не застал дома ни жены, ни детей. Обустройство квартиры остановлено, вижу, что дети не были в школе. Никто из соседей не знает, куда они делись, только видели, как они куда-то пошли, одни говорят, вверх по улице, другие, что вниз. Твои же дорогие родственники, похоже, получали удовольствие от моих мучений, потому что я не знаю, что случилось в доме за время моего отсутствия. Наконец, когда стемнело, измученные и напуганные, появляются моя жена и дети: они боялись оставаться дома, потому что меня опять спрашивали жандармы. Я сходил к сельскому старосте, который мне передал, что назавтра я должен явиться в жандармерию Честрега. У меня очень сильно болела нога, поэтому
