Когда Нина знала - Давид Гроссман
Он вошел, снял перчатки, оглядел квартиру, хлопнул перчатками по рукаву кожанки, сел и вдруг этак любезно – Вера изображает его перед камерой: манеры человека мягкого, деликатного: «Вы курите, мадам?»
«Да».
«Тогда прежде всего закурите сигарету. Да. Очень сожалею, но я вынужден вам сообщить: он совершил попытку самоубийства».
А я закричала: «Что? Он жив или мертв?»
«Этого сказать я сейчас не могу. Вы едете со мной. И получите всю информацию в военном госпитале, только вот прежде чем мы выйдем, есть пара вещей, которые я должен выяснить по поводу ваших связей с Россией».
И целых полчаса он задает вопросы, а я отвечаю, уже не помню что, ничего не знаю. Спрашивает про Россию, про Сталина, про шпионаж, которым мы как бы занимались. У меня все смешалось. Я еле держу себя в руках, так, что в конце он говорит: «Теперь пошли, возьмите с собой то, что вам потребуется надолго».
Я ничего почти не беру. Только пальто, сумку. Все тело дрожит. Мы выходим. В машине сидит водитель в черных очках, и человек в кожанке вдруг кричит: «Вниз ложись, шкура! Чтобы никто тебя в машине не увидел!»
Мы приезжаем в военный госпиталь, все быстро, спехом-спехом, с криками, и вдруг останавливаемся, и он мне говорит: «Ты входишь в эту дверь, а я жду тебя здесь. И тебе, и твоей дочке будет лучше, если дашь правильный ответ».
Какой ответ, кому – этого не сказал.
Я вхожу в комнату, где уже стоят полковник медицинской службы и еще два полковника, потом я поняла, что они из военной адвокатуры.
Меня встречают вежливо. «Мадам, мадам, госпожа, примите наши соболезнования». И один высокий с лысиной зачитывает мне правительственную бумагу: «Вчера, шестнадцатого октября, в шестнадцать часов двадцать минут, когда охранник удалился на одну минуту в туалет, Милош Новак вытащил из-под своего гипса несколько бинтов, связал их вместе, привязался к кровати и так сильно качал головой, что разрезал себе шею и мы уже не смогли ему помочь. А сейчас мы вас вызвали, чтобы вы подписались под тем, что вы с ним сталинисты и что вы отказываетесь от своего супруга как от врага народа, как от русского шпиона, засланного Сталиным».
«Погоди, бабушка, помедленней. Я не поняла: они хотели, чтобы ты созналась в том, что ты сталинистка?»
«Конечно, они этого хотели!»
«А ты?»
«Что я? Я не призналась».
«Потому что не была».
«Именно так».
«И что случилось?»
«Послушай, Гили, я даже была готова подписать им, что я сталинистка и сам дьявол во плоти, но точно не то, что Милош сталинист и враг народа. Это – нет! Тут стоп!»
«Дай разобраться, из-за того, что ты не согласилась сказать, что Милош – предатель, только из-за этого они сослали тебя на Голи-Оток?»
«Да».
Если так, значит, я не ошиблась и мне не пригрезилось. Я лежала в реанимации без крови в венах, и она мне рассказала, может, решила, что я без сознания. Может, думала, что я вот-вот умру, и захотела раз в жизни облегчить душу.
И с тех пор я все годы знала, чувствовала и не смела ее спросить, правда ли это.
«До меня им вообще было меньше всего дела, – говорит она сейчас. – Им нужен был Милош. Он был им важен. И он во время Второй мировой войны был большим героем, он был командиром конницы Тито, и они хотели только того, чтобы его жена объявила во всеуслышание, что Новак Милош – предатель, поборник Сталина и враг Тито».
«А если бы ты сказала?»
«Что сказала?»
«Не знаю… Что он, допустим… поборник…»
«Гили!»
«Я только спрашиваю, бабушка. Допустим, ты бы…»
«Ни за что на свете! Никаких допустим! Мой муж предателем не был! Он был идеалистом! И человеком самым честным и чистым!»
«Да, ясно, это мы знаем…»
«Нет, не знаете! Никто не знает так, как я. Одна я во всем мире знала, что это за душа! И только я могу о нем говорить, и нет для него больше никого, Гили, и поэтому я не подпишу ничего, даже если меня кинут на Голи, и даже если меня убьют, и даже если возьмут Нину…»
Она замолкает. Глаза ее сверкают. Маленькая головка трясется от гнева.
«А допустим, бабушка, только допустим, что ты готова была сказать, что Милош – предатель… они бы и правда тебя отпустили?»
«Не знаю. Может быть да. Сказали, что да».
«И ты бы вернулась домой к Нине?»
«Может быть. Да. Но тогда Милош считался бы врагом…»
«Это мы знаем, но…»
«Что значит «мы», Гили? – Она смотрит на меня поверх своих очков. – Здесь тоже идет допрос?»
«Нет, здесь только мы с Рафи, хотим узнать. Давай вернемся еще на шаг назад, бабушка».
Сейчас даже слово «бабушка» режет мне слух.
«Спрашивай. – Она вытаскивает свое круглое зеркальце и приводит себя в порядок. – Ну давай, спрашивай».
«Я спрашиваю еще раз, потому что обязана понять. Ты не согласилась сказать, что Милош – предатель, и поэтому они бросили тебя на остров?»
«А какой у меня был выход?»
Я гляжу на нее в отчаянии.
«Рафи, – она обращается к нему, но глаза глядят на меня. – Ты мне обещаешь, да?»
«Обещаю что?»
«Что то, что я здесь рассказываю, ни в коем случае не будет в том фильме, который хочет Нина».
Рафи молчит. Его сиротская преданность в смятении. Я пронзаю его взглядом, но и Вера – мастерица по части взглядопронзаний.
«Послушай, – выкручивается он, – по-моему, нам стоит хоть раз привести этот материал в порядок, чтобы он был четким и полным».
«Так ты мне не обещаешь?»
«Я предлагаю сейчас не решать».
Ее руки впиваются в ручки кресла.
«Хочешь продолжать?» – спрашивает Рафи.
«Я уже не знаю, чего я хочу и чего не хочу».
«Интересная реакция», – отмечаю я
