Марк Поповский - Дело академика Вавилова
Прошло еще три дня. Мы успели записать на пленку рассказ шофера Лозовского, объехали родных и знакомых Филатова, побывали у сестры Елены Ивановны Барулиной. Управление ООП безмолвствовало. Не нужно было обладать слишком большой проницательностью, чтобы понять: приезд членов комиссии переполошил "серый дом". С одной стороны, Академия наук, привезенное нами специальное письмо министра ООП генерала Щелокова, но с другой стороны... Телефонный звонок с приглашением зайти к подполковнику Гвоздеву последовал только на четвертый день. Хозяин кабинета на этот раз выглядел еще более хмурым. Но теперь мы могли полностью игнорировать его недовольство: на зеленом сукне подполковничьего стола лежало то, ради чего мы приехали в Саратов, - документы о смерти Вавилова. Несколько пожухлых страничек из архива тюремной санчасти во всех подробностях восстанавливали трагические события четвертьвековой, давности...
Первый, совсем крохотный листок бумаги (не больше тех, что в годы войны служили для свертывания махорочной цигарки) является рапортом тюремной фельдшерицы. Утром 24 января 1943 года она известила начальника тюрьмы о болезни заключенного Вавилова Н. И. из 57-й камеры третьего корпуса. Начальник разрешил перевести больного в лазарет. Следующая бумага, скрепленная треугольной печатью и подписями, представляла собой выписку из протокола № 137.
"1943 года января 25-го дня, комиссия врачей больницы НКЗ при Саратовском изоляторе с/п [следственно-пересыльном? - М. П.] в составе: председателя начальника тюрьмы ст. лейтенанта тов. ИРАШИНА u членов врачей - ст. санинспектора Т. О. [тюремного отдела? - М. П.] ТУРЕЦКОГО, начальника санчасти ТВЕРИТИНА u врача ТАЛЯНКЕРА
Освидетельствовали: ВАВИЛОВА Николая Ивановича, 1887 года рождения.
Жалобы свидетельствуемого: Жалобы на общую слабость.
Объективные данные: Истощение, кожные покровы бледные, отечность на ногах. Находится в больнице.
Диагноз: Дистрофия, отечная болезнь.
Постановление комиссии: Подходит под перечень болезней пункт № 1".
Члены комиссии не покривили душой, они записали то, что видели: до предела истощенный арестант умирал от дистрофии. Последняя формула означала: такой больной действительно имеет право находиться на больничной койке. Надо полагать, сам факт составления протокола означал, что Вавилова доставили в лазарет умирающим. Непонятно только, что за "отечную болезнь" открыли саратовские тюремные эскулапы. При длительном белковом голодании (это обязан знать каждый врач и даже фельдшер) на теле истощенного образуются голодные отеки. В последней стадии дистрофии больной уже не в силах усвоить пищу, профузный понос обезвоживает и истощает его все больше и больше. Картина болезни ясна как божий день. И тем не менее в третьем по счету архивном документе диагноз вдруг претерпевает странную метаморфозу. В истории болезни Н. И. Вавилова, в графе "Окончательный диагноз", рукой врача Степановой вписано: "Крупозное воспаление легких и энтерит". Вот она, наконец, разгадка "скверной памяти" доктора Степановой и хмурого настроения подполковника Гвоздева. Степанова фальсифицировала историю болезни. Очевидно, она это делала не в первый и не в последний раз А Гвоздеву начальство приказало открыть посторонним эту подделку. Скандал!
Через четыре дня после смерти Николая Ивановича тело его подвергли вскрытию. Вскрывала "согласно устного предложения начальника санчасти Саратовской тюрьмы № 1" судебно-медицинский эксперт Резаева. В акте вскрытия она записала: "Труп мужчины на вид 65 лет [в действительности Вавилову лишь недавно исполнилось 55], роста среднего, телосложения среднего, питание резко понижено, кожа бледная, подкожная клетчатка отсутствует..." Глядя на эту жертву голода, нетрудно, казалось бы, установить подлинную причину смерти. Но эксперт Резаева хорошо знала, чего ждет от нее начальство. В полном соответствии с "диагнозом" Степановой она записала: "Смерть Вавилова последовала от долевой бронхопневмонии..." 16
Пока мы с профессором Бахтеевым читали архивные документы и сопоставляли необъяснимо противоречивые факты, подполковник Гвоздев сидел как на угольях. Назавтра, однако, его ожидали еще более неприятные переживания. В десять утра в его кабинете члены комиссии АН СССР встретились с врачом Натальей Леонтьевной Степановой и медицинской сестрой Марией Николаевной Скрипиной. Не скрою: мы шли на встречу с интересом и даже с некоторым волнением. Ведь эти двое - последние, кто видел живого Вавилова, последние, кого он видел. Может быть, умирая, Николай Иванович что-нибудь передал на волю. Прошептал на смертном одре чье-то имя, обратился к медикам с последней просьбой? Мне, правда, помнилось странное письмо доктора Степановой. Но, может, при личной встрече...
Гвоздев представил нам собеседниц. Маленькие, раздавшиеся в ширину, неумело накрашенные старухи в дорогих платьях как по команде протянули ладони лодочкой. Мне показалось, что я где-то уже встречал их, а скорее всего видел точно таких же - на рынке, в очереди, на скамеечке вечером возле дома. Старухи перешептывались, перекидывались между собой какими-то беззаботными шуточками, но позы у них были скованные. Будто ища опоры, врач вцепилась в локоть медсестры. Держась друг за друга, они присели наконец на самые краешки стульев, что выстроились вдоль крытого сукном стола заседаний. Мы с профессором Бахтеевым - напротив; Гвоздев за своим письменным столом - сбоку.
Некоторое время шел общий разговор; стороны приглядывались друг к другу, пытались понять, чего можно ожидать от противника. То, что мы противники, стало ясно после первых же слов. Нас поразил равно неинтеллигентный язык медсестры и врача. Наверное, так - манерно и одновременно вульгарно - разговаривают базарные торговки, ненароком приглашенные к губернаторскому столу. В манерах смесь самоуверенности и страха. Ну что же, и это понять нетрудно. Тут их дом, дом, где они прожили свой век, верой и правдой выслужили свои высокие пенсии и почтенное общественное положение. Конечно, ради этого пришлось совершить много такого, о чем сегодня лучше не вспоминать. Но что было, то было. Под защитой этих толстых кирпичных стен все их прегрешения должны сгинуть и рассыпаться. Таковы правила игры. Отчего же вдруг вытащены на зеленое сукно эти опасные бумаги? Почему товарищ Гвоздев позволяет посторонним совать нос в тайное тайных, в тюремную кухню, смотреть туда, где навеки должна сохраняться тьма забвения? Доктор Степанова и медсестра Скрипина отвечают на наши вопросы церемонно-надменными улыбками, но старые одутловатые лица не слушаются, они выдают - старухам сейчас неспокойно и страшно. Академик Вавилов? Нет, доктор Степанова не помнит такого: "Их было много!" Подпись на истории болезни номер одиннадцать - ее. Но составляла документ не она. Кто? Доктор Пичугина, ныне Кузнецова. Почему один составлял историю болезни, а другой подписывал? Пожимает плечами: "Дело давнее". Я спрашиваю Степанову, почему в истории болезни Николая Ивановича Вавилова значится диагноз пневмония крупоза, тогда как в протоколе № 137, составленном на день раньше, стоит дистрофия! Спрашиваю, какой смысл брать у истощенного, умирающего человека кровь для анализа на РОЭ и мокроту на ВК (туберкулез)? Может быть, кровь и мокроту не брали, а запись сделана просто так, для порядка? Ответы невразумительны, сбивчивы. Степанова не владеет медицинской терминологией. Врач ли она? С 1923 года работала в тюрьме фельдшером, с 1936-го - врачом. "Как и где вы получили высшее образование?" Отвечает: "Заочно". Опять ложь. В тридцатые годы заочных факультетов в мединститутах не было. Маленькие черные глазки Натальи Леонтьевны с мольбой обращаются к подполковнику Гвоздеву. Но Гвоздев насупленно молчит. Всем своим видом он как бы заявляет: "Выкручивайтесь сами. Я из другого поколения. К вашим старым делам отношения не имею". Еще несколько вопросов. В ответ - мешанина лжи и профессиональной неграмотности. Говорить больше не о чем. Профессор Бахтеев пытается сфотографировать Степанову и Скрипину, но старухи заслоняют лица руками: они не настолько тщеславны, чтобы оставлять потомству свои портреты...
Еще две встречи, которые, впрочем, мало что добавляют к известной картине. Улица Вольская... Здесь в добротном доме дореволюционной постройки живет Ольга Вениаминовна Кузнецова (Пичугина). Это она вечером 24 января 1943 года начала составлять историю болезни Николая Ивановича Вавилова. В просторной, хорошо обставленной комнате, за ломберным лакированным столиком сидит еще одна старая дама. Выглядит она под стать своей квартире: ухоженная, со вкусом одетая. Вавилова не помнит, но знает: такой в тюрьме был. Имя ученого прозвучало для нее с новой силой, когда в журнале "Новый мир" она прочитала очерк "Русская пшеница". "Страшно подумать - какие люди погибали!" Ольга Вениаминовна вспоминает, чем кормили во время войны заключенных, месяцами - болтушка из муки да мороженая капуста. Она имела возможность подкормить, спасти кое-кого из заключенных, но эти несчастные чаще всего попадали в больницу в таком состоянии, что уже через несколько часов погибали от истощения сердечной мышцы. Доктор Пичугина подтверждает: смерть Вавилова - прямое следствие дистрофии.
