Изнанка - Лилия Волкова
– Таша… Извини. Тут такое дело… Громче? Могу громче. В общем, Иоланта в больнице. Мне позвонили… Что? Тебе тоже, а ты трубку не могла взять? Я думала, это она звонит, потому что с ее телефона… Что? Да, наверное, они смотрели по последним звонкам, кому она чаще всего… Или она сама попросила? Не знаю. Спросили, кто я – родственница или… А я не знала, что ответить. Да, прости, отвлекаюсь. И не кричи на меня! Не кричи, пожалуйста. Не знаю, что с ней, они толком не сказали ничего. Сказали, чтоб я приехала, если смогу, полис привезла и паспорт. А ты где? У Сони уже? Нет? Я сейчас домой, ключи возьму и к ней потом. А ты, может, в магазин зайдешь? Надо, наверное, воду купить, может, фруктов каких-нибудь. Персики? Да, я помню, что любит. Ну, купи персики, если будут. Плоские…
Через сутки Катя сидела на кухне в квартире Иоланты и слушала. За окном работали огромные часы – цок-цок-цок-цок. Сцеплялись друг с другом прозрачные голубоватые шестеренки, позвякивали молоточки из промороженных веток, нервными рывками двигались хрупкие стрелки, отсчитывая часы, минуты, секунды уходящей зимы. Цок-цок-цок. Не остановить, не заглушить, не повернуть ход в обратную сторону. А дворник, разбивающий ломом корявый тротуарный лед, – лишь источник энергии для часов, некрупная, но емкая батарейка в черной куртке с капюшоном. Скоро весна, и другой белый цвет, совсем другой: черемуха, вишня, жасмин.
А Иоланта любила розы. Катя никак не могла запомнить название сорта, поэтому просто показывала пальцем: мне вот эти, бело-зеленые с розоватыми по краю лепестками. Как называются? Спасибо. Да, я запомню.
В больницу они не успели. Или успели – как посмотреть. Привезли документы: паспорт, полис, социальная карта, еще какие-то бумажки. Они нашлись на полочке в прихожей Иоланты, лежали себе, плотно завернутые в прозрачный пакет. Кажется, она обычно носила их с собой. Почему в тот день выложила из сумки? Теперь не узнать.
В приемном отделении женщина-врач с профессионально сочувственным лицом сообщила им, что пациентка скончалась быстро и безболезненно: «Привезли в сознании, но состояние стало стремительно ухудшаться. Мы ничего не смогли сделать. Соболезную». Открыв паспорт, она деловито пролистала страницы и спросила уже совсем другим тоном: «Похоронами вы будете заниматься? Вы вроде сказали, что не родственники. Может, кому-то нужно сообщить о кончине… – она мельком глянула на первую страницу паспорта, – Чижовой Лидии Петровны?»
Таша молчала всю дорогу до дома. Они, впрочем, не так уж долго и ехали: больница районная, всего пять остановок, потом пешком. Чтобы не поскользнуться, иногда приходилось хвататься друг за друга, и Катя никак не могла сообразить, что ей мешает и бьет по ногам. Пакет с двумя бутылками воды без газа, простыми сушками и килограммом плоских персиков почему-то совершенно невозможно было нести домой, и Катя швырнула его в вонючий зев мусорного бака, попавшегося по дороге.
Дома они, обменявшись парой фраз (Есть хочешь? И я нет. А чаю? Не знаю. Наверное), сели за стол на кухне. Когда чашки совсем остыли, Таша с тоской спросила:
– Мам, зачем она? Ну ладно, имя. Но остальное?..
– Не знаю. – Катя ответила не сразу. – Но с другой стороны… Человек ведь имеет право на тайны?
– Она говорила, что у нее никого нет.
– Да. И мне.
– Сколько? Десять лет? Ну ладно, я сначала совсем малявка была, но потом-то! Ты бы только слышала… Что знает, что такое настоящее одиночество. Что если бы не мы, если бы не я… Зачем столько врать? Зачем, мам?!
Каждое слово, сказанное Ташей об Иоланте, било и по Кате – тяжело, увесисто, с оттяжкой. «И я такая же. Это и про меня, – смотреть на дочь было невыносимо, и Катя уставилась перед собой, сжавшись, съежившись, мечтая уменьшиться до полной незаметности. – Я тоже вру ей. А если не вру, то умалчиваю».
– Знаешь, я, наверное, пойду спать. – Не дождавшись от матери ответа, Таша поднялась с табуретки, тяжело, как очень старый человек. – Ты будешь звонить? Ну этой, племяннице ее.
– Не знаю. – Плотно сжатые губы застыли и словно склеились, не разодрать. – Наверное, надо. Ключи от квартиры отдать. И спросить… про похороны.
– Я не пойду. – Таша с силой замотала головой. – Не пойду!
– Та… Нэт, подумай еще, ладно?
– Не пойду. И не зови меня больше Нэт. Никогда.
Еще с вечера Катя договорилась, что на работу не придет. Ленка сочувственно охала и выспрашивала подробности, но Катя вяло отговорилась. Таша заснула глубоко за полночь: Катя видела свет под дверью, слышала возню и всхлипывания. Один раз она тихонько поскреблась к дочери, но та ответила ровным тоном: «Я сплю!»
Около восьми утра Катя сквозь вязкую дремоту услышала шум спускаемой в туалете воды, хлопанье двери ванной, шум чайника. Этот недавно купленный агрегат был говорливым, как одинокая, скучающая по общению старушка: стоило его включить, чайник начинал шипеть, гудеть, бормотать, булькать – то ли жалуясь на жизнь, то ли сообщая новости, то ли радуясь своей нужности. Выйдя из спальни, Катя увидела почти полностью одетую Ташу, которая с нескрываемым отвращением допивала кефир.
– Я тебя разбудила? – Таша поставила стакан в мойку. – Извини.
– Да ничего, – Катя с подвыванием зевнула, – я уже проснулась. Ты как?
– Нормально.
– Может, ну ее, школу эту? Я записку потом напишу, что ты приболела. Сходим куда-нибудь вместе, а?
– Не надо, мам. – Таша уже впихивала ноги в кроссовки (еле уговорила ее купить хотя бы зимние, на меху, а то бегала по снегу в каких-то тряпочных тапочках). – Не пытайся меня утешить, ладно? И я лучше в школу. Там некогда будет думать об этом… всем… – Таша неопределенно махнула рукой, обозначая «это все». – Ты сама как?
Катя сделала несколько шагов к дочери, стоявшей в дверях, коснулась ее щеки, чуть сдвинула в сторону челку. Глаза сегодня казались темнее обычного – из-за залегших под ними теней.
– Я в порядке, не волнуйся. Я сегодня дома, могу приготовить что-нибудь вкусненькое. Хочешь? – Таша помотала головой, надела капюшон и вышла из квартиры. – Таша! Мы справимся, да? Все будет хорошо, правда?
Дочь остановилась, но
