Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн
Можно расширить определение Канта «смех есть разрешение напряженного ожидания в ничто». Смех – разрешение всего в ничто, потому что речь не только о напряженном ожидании, но и о множестве других аффектов. Смех не нуждается в комическом, ему не требуется юмор. Плоть смеется сама по себе, и не потому, что ей смешно, а потому, что она радуется: это смех радости. Типичный пример – детский неконтролируемый смех, который является формой детской счастливой истерики.
Мы можем плавно перейти к теме Одессы, которая считается в некоторых пластах дискурса городом юмора или столицей остроумия. Когда я попал в Одессу и действительно столкнулся с этим явлением под названием «одесский юмор», я, конечно же, подпал под его обаяние, поскольку всегда был записным хохотуном. Я гораздо больше люблю смеяться, чем шутить.
При этом я спросил себя: почему для одесситов такое гигантское значение представляет собой юмор, шутливый дискурс, остроумие? В какой-то момент, далеко не сразу, далеко не после первого своего пребывания в Одессе, и не после второго, и не после третьего, а через много приездов в Одессу я понял, что единственным каналом рационального общения друг с другом для одесситов является юмор. Это единственный канал, который их объединяет. Они все подвержены совершенно разным и не сводимым в единое целое формам чудачеств, странностей. Как вот только одессит начинает говорить серьезно, он кажется совершенно неадекватным, ебанутым на всю голову, причем демонстрируется совершенно другой тип ебанутости, чем у другого одессита. При этом юмор у них общий, он действительно одесский, и он их объединяет. Таким образом они могут общаться друг с другом, у них выстраивается некий общий дискурс, в котором открываются шлюзы для некоторого взаимопонимания. Это мне неожиданно напомнило разговор с одним немецким банкиром, Фолькером Клауке, очень вертким человеком, который занимался перепродажей крупнейших банков. Он спекулировал банками. Как вот человек спекулирует какими-нибудь старинными ложечками, так Клауке, немецкий финансист и авантюрист, спекулировал банками. В какой-то момент во Франкфурте-на-Майне я с ним подружился, он покупал даже мои рисунки, отчасти меня наебал, поскольку он не мог не наебывать всех, в том числе бедного художника, будучи миллионером. Относился он ко мне очень хорошо, несмотря на это. Мы очень много просто болтали. Почему-то у нас был такой ритуал: мы встречались в Шах-кафе во Франкфурте, такое место было, возле Дойче Банка. Он тогда работал в Дойче Банке, в огромном небоскребе, где на самом верхнем этаже была комната, завешанная моими рисунками, с легкой руки этого Клауке. Как-то раз мы говорили об Америке. Я ему сказал, что у меня американцы вызывают некоторое раздражение, потому что они любят очень громко говорить о деньгах. На что он мне сказал: «Ты просто не понимаешь. У них так мало общего, их так мало что объединяет, потому что американцев – их, по сути, нет: есть итальянцы, есть индейцы, есть евреи, есть ирландцы, китайцы… Единственное общее, что дает некое ощущение объединяющего дискурса, – это тема денег. По этой причине, как только об этом заходит речь, они начинают говорить очень громко. Это примерно такое же поведение, как вот они встают при звуках американского гимна и отдают честь американскому флагу. Это воспринимается как громкая озвучка американских ценностей».
Точно такую же роль, какую в Америке играют деньги, играет юмор в Одессе. Он играет роль объединяющего и насаждающего идентичность начала. Попадая в этот прекрасный город, ты в какой-то момент начинаешь ощущать юмор как некое наваждение, как форму помехи, которая на самом деле мешает тебе соприкоснуться с сущностью этого города. А сущность этого города совершенно не юмористическая. Это очень романтическое прекрасное место, совершенно не смешное. Состояние, которое я больше всего в Одессе люблю, – это состояние чистой мечтательности, именно нежной, возвышенной, воздушной мечтательности, которая может осуществиться только на фоне некоего абстрагирования от юмористического дискурса, хотя он там достаточно навязчиво присутствует.
Я уже неоднократно упоминал в этих записках, что группа «Медгерменевтика» была московской, но больше чем наполовину состояла из одесситов. Первое инспекционное путешествие стало путешествием в Одессу. Это казалось совершенно естественным, именно туда должны были направиться инспекторы недавно образованной Инспекции МГ. Однако первая попытка уехать в Одессу, которая была предпринята еще зимой 1988 года, оказалась неудачной. Мы втроем, Сережа Ануфриев, я и Антоша Носик, отправились на аэровокзал у метро «Аэропорт» с целью купить билеты на самолет и улететь в Одессу. Тут мы попали в ловушку местного коллективного песенного дискурса. Нельзя было так сразу, с первой же попытки, предпринять такой сакральный бросок в настолько сакральное пространство, каким являлась Одесса. Тем духом, который преградил нам путь, стал очень могучий в советском контексте дух Володи Высоцкого, который буквально погрузил нас в пространство своей знаменитой песни «Открыты Лондон, Рио, Магадан, открыт Париж, но мне туда не надо, а мне в Одессу надо позарез». Стала происходить хуйня, описанная в этой песне. Мы оказались в плену этого дискурса. Три дня подряд мы ездили с Речного вокзала в этот аэровокзал. Происходило тавтологическое струение между двумя вокзалами, между речным вокзалом и аэровокзалом, то есть между вокзалом воды и вокзалом воздуха. Два вокзала замкнулись в какой-то тупичок, и мы никак не могли улететь, почему-то не было самолетов в Одессу. Действительно были открыты Лондон, Рио, Магадан, и Париж был открыт, но нам туда было не надо, как поется в песне Высоцкого.
Мастер Йода. 2007
В результате мы так никуда и не улетели. Через какое-то время, уже без Антоши Носика, мы, плюнув на это современное средство сообщения под названием «самолет», просто сели с Ануфриевым в поезд и спокойненько поехали в Одессу. У нас из багажа была с собой только бутылка водки и коробка томатного сока, и то и другое мы в очень эйфорическом ключе выпили, стоя в последнем вагоне, где через стеклянную дверь нам открывалось созерцание уходящих железнодорожных путей. Мы говорили на самые возвышенные и философские темы. И при этом, как водится, дико хохоча, выпили всю эту водку, потом выпили еще одну бутылку водки, но ее, правда, мы не допили до конца. Очень веселые, мы прибыли в Одессу и тут же пошли гулять по заброшенным и полузаброшенным одесским санаториям, пошли на пляж пить пиво, всячески наслаждаясь этим моментом.
Квартира, где я жил в тот момент, очень густонаселенная, стала мне буквально вторым домом на какое-то время. Сережина мама Рита, Маргарита Михайловна Ануфриева-Жаркова, невероятная была женщина, добрая и прекрасная, умная,
