Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни
В перерыве между могилами возили в столовую. Мне ничего не давали, боялись, что это из меня всё обратно выпрыгнет. Сунули лепешку: иди. Сижу во дворе, лепешку в арыке мочу, хотя она, наверное, и так мягкая, городская всё-таки. Потом вспомнил пустыню, отца. Лепешка из руки выпала, давай по арыку плыть. Я за ней погоню устроил, обидно, обед уплыть пытается. Сколько бегал за лепешкой, час, наверное. У людей спрашиваю: лепешка не проплывала? Лепешка, говорят, какая лепешка? И идут дальше.
Тогда арык кончился. В месте, где кончился, должно было быть море. Арыки должны в море впадать, так я думал. И я там утону, человек ведь не рыба.
Только мой арык кончился еще одной могилой. В могиле сидел человек, на голове полотенце накручено, лицо довольное, из губ, носа, подбородка везде белые волосы. Это был мулла, а перед муллой очень большая и благоустроенная лужа. Особенностью этой лужи были рыбы; они лакомились моей лепешкой, ради которой я потерялся и буду наказан, когда найдут. Я схватил камень и собрался бить этих рыб, поглядывая на муллу.
Тогда мулла ласково подошел ко мне, и я положил камень на место.
Это не рыбы, мальчик, это праведники, они отблагодарят тебя за хлеб, который ты принес им в жертву.
Я ничего им не приносил, говорю, этот хлеб мои руки выронили.
Значит, твои руки, говорит, добрее тебя.
Я обиделся, мне не хотелось быть злее своих рук. А мулла ушел и принес такую же лепешку.
У вас там столовая? Нет, мальчик, там лежит святой.
Детям до шестнадцати показывают? Показывают, только не самого, а домик.
В комнате, где у святого был домик, мне снова стало плохо, но я сдержался.
А это чьи деньги? Это, мальчик, люди принесли, брать нельзя. Это, говорю, зарплата святого?
Мулла подумал, потом надвинул мне на глаза шапку, как мама. Я перестал спрашивать и заплакал. Не сразу, а когда почувствовал, что внутри домика, засыпанного деньгами, лежит мой отец. Да, именно здесь. А на Объекте только его одежду закопали, мать не догадывается. Брат Январжон тоже не догадывается, сидит на любимом ведре, только «нале-во!» кричит, чтобы все перед ним поворачивались. Разве это справедливо? Разве похвалят, что я оставил отца в этом домике, одинокого, с рыбами и их муллой?
С лепешкой, кстати, был еще один случай, уже в столице, в общежитии. Со мной парень из Джизака жил. У них знаете какие лепешки, в их Джизаке? Настоящее колесо «КамАЗа». Родственники парня на учебу в столицу снаряжали: давай, по нашей традиции, с этого края лепешки откусим, остальное в дорогу возьмешь в виде воспоминания. Откусили, и он взял. Стал беречь, раз в неделю с нее пыль майкой протирает. Мама, говорит, сейчас, наверное, двор метет. Лепешку над койкой себе повесил, как портрет, вечером разговаривает с ней, о здоровье спрашивает. Потом у этого джизакца девушка завелась, городская. Мы на Комсомольское озеро пошли, а он с ней лицом к лицу в комнате остался. Возвращаемся вечером: «Скорая помощь», у-а, у-а! Лепешка парню на голову свалилась. Выносят его, сотрясение мозга, городскую сразу ветром сдуло, лифчик только одиноко висит.
Потом вышел из больницы и в институт не вернулся, на невест, которых ему родня подталкивала, внимания не обращал, к окошку отворачивался. Только недавно, говорят, за ум взялся, милиционером стал. А когда он в больнице лежал, мы к нему ходили, виноград взяли, яблоки, от души. Некоторые из наших, как в палату зашли, сразу вспомнили, по какой причине он тут лежит. И такой смех у ребят начался, хотя бы в коридор вышли или смеющийся рот прикрыли. Мы на них шипим, чтобы совесть проснулась, самим тоже посмеяться хочется, как лепешку вспомним. В конце все смеются, некоторые даже на пол от смеха легли. Виноград-яблоки по палате рассыпались, джизакец тоже застонал, больно смеяться, а что поделаешь. Ничего, зато теперь милиционером работает, оклад приличный.
Короче, я около святого стоял, на которого деньги клали, и плакал в свою твердую шапку. Мулла поскреб мне пальцами по затылку, говорит, возьми с могилы несколько монет, только медных, серебряных не бери. Я быстро собрал монеты, одна серебряная в ладонь тоже закатилась. И мулла не видел, в потолок молился, потом отвел обратно во двор. Там я заметил нового человека: ровесник с клеткой, внутри птица находится, голубь или не голубь.
Пришел, мулла его спрашивает. Ровесник кивает, птицу уважительно протягивает.
Брось, мулла мне говорит, на землю свои монеты.
Послушался, разжал ладонь. Те деньги, не знаю как, в семена превратились, птица давай их клевать. Мулла говорит, на птицу показывая: она тебя к твоим взрослым отведет, беги. Я поклонился и побежал. Вечер уже, автобусу пора назад, в пустыню. Ничего, птица хорошо летела, я ее над собой видел. Пока ее не сбили.
Из рогатки, наверное, прямо к ногам упала, никогда столько крови у птиц не видел. А хулиган, длинный такой, рыжий, ко мне подходит, сбитую птицу хочет прикарманить. Если с ним драться, точно победит. И улыбается, зубы на весь Самарканд показывает. Только тут мой мулла прибежал, палкой его отогнал от птицы, а меня поругал за серебряную монету: видишь, что этот рыжий черт с птицей из-за тебя сделал, два года теперь оживлять придется, что встал, иди, твои взрослые вон за тем углом! Я от страха ни земли, ни воздуха не чувствовал, побежал. Люди из автобуса меня еще не искали, их только-только из магазина забрали, они еще душой около прилавка были. А Рыжего, который мою птицу сбил, я хорошо запомнил.
Через полтора года после Самарканда начал я замечать на себе новые волосы. Под носом, в других взрослых местах. Теперь я таким, как брат, стал. По секрету скажу: я и до этого был его сообразительнее. Только его возраста мне не хватало. Чтобы низкий голос и бритва чтобы лицу требовалась. Когда это ко мне пришло, захотелось еще как-нибудь брата обогнать. Долго думал, потом пошел к учительнице.
У нас на Объекте три красивые женщины были. Первая женой начальника Объекта была, каблуки очень любила, Роза. Эти каблуки всем не нравились, хотя женщина была хорошая, лекарство могла
