Шлейф - Елена Григорьевна Макарова
За год до кончины его тело и душа как бы закальцинировались. Он потерял присущую ему гибкость и пусть солдафонское, но хоть какое-то чувство юмора. Высокий, негнущийся старик с остановившимся взглядом.
Оба они составляли семейную партийную ячейку среднего (или чуть выше среднего) ранга».
В Алексее уживались нежность и жесткость, великодушие и скупость, невероятные полеты фантазии и бытовая приземленность. Он говорил, что понятием бессмысленного добра обязан няне. Та готова была всех укачивать на руках, лишь бы мир и покой. Его, пятидесятилетнего мужика, она, старенькая, укладывала со словами «Спи, Лешенька, спи» и подтыкала одеяло под пятки. Алексей переживал, что так и не навестил ее перед смертью, показывал Шуле письмо, где она звала его в деревню: «Поглядела б и померла в одночасье. Обещался ведь… Алеша, неужто ты меня бросил? Прилети скорее…»
Летное поле
«Ероплан вот ведь диковина…
Письмо твое получил посланное воздушной почтой.
Немало оно наделало шуму в наших глухих палестинах
Некоторые перепугались
особенно бабы
прибежали голые из бань
письмо упало в Видонях вечером в субботу часов в 7.
Поднял иван петров захаров
Публика почти вся уверена, что ты Федя был ероплане
если был, то и семью видел, мы все были на улице».
Зрелище голых баб, выбежавших в отцовском письме из бани при виде аэроплана, возбуждало естество и тормозило шаг.
Взмывая ввысь свой аппарат послушный Или творя неведомый полет, Мы сознаем, что крепнет флот воздушный Наш первый в мире пролетарский флот!На что только не клюнет неудовлетворенная чувственность! Даже в первом куплете гимна воздушного флота мерещится ему член, и совсем уж не к месту вспоминаются мраморные кудряшки в паху музейного микеланджеловского Давида.
Возвращаясь с собрания политруков, Федор Петров с тоской глядел на летное поле, простиравшееся не так уж и далеко. Три негодные машины, не налетавшие и пятой части положенных часов, застили вид. Они лежали на земле, не способные к лету и ждущие своей участи на списание.
«Нужно готовиться к тому, чтобы или быть командиром, или к демобилизации», — заявил на собрании заезжий товарищ. Вне армии приличных перспектив не дождаться. Надо служить. Бодрить себя песнею. Со времен Брусилы голос, осипший от громогласных речей, продолжал петь, но только внутри себя: «Мы никогда друг друга не любили… В своих сердцах привета не носили… И разошлись, как ночью корабли»…
Томными вечерами Федор Петров переписывал в тетрадку Есенина:
Хорошо бы, на стог улыбаясь,
Мордой месяца сено жевать…
Где ты, где, моя тихая радость –
Все любя, ничего не желать?
Гибель красивого поэта, выходца из деревни, он принял настолько близко к сердцу, что решил создать в культурно-просветительском отсеке эскадрильи есенинский уголок.
Слепой музыкант
Чтобы культуре не сгинуть навек, Чтоб не глумились над ней, Пусть в этот час замолчат все собаки, Пусть уведут коней!Джеймс читал стихи — кажется, это был все тот же Йейтс, и Шуля, упичканная макаронами и упоенная вином, но при этом чертовски трезвая, мечтала о косяке. Как с этим делом обстоит в Ирландии?
— Есть потребность?
Шуля помялась:
— Ну, что вы…
Джеймс удалился. Худющий, прямой, с выступающим кадыком и волосами до плеч, он походил на индейца из документального фильма, который Шуле прислал американский родственник, помешанный на еврейской теме. При чем тут индеец? Оказывается, главным борцом за права индейцев стал австрийский еврей, бежавший от нацистов. Его в кино показывали. Запомнился кадр: старичок-грибок в шляпке
