Е. Хамар-Дабанов - Проделки на Кавказе

— Что вашего брата не видно, Николай Петрович?— спросил он.

— Не знаю! Верно ушел к отцу, он не любит балов, не танцует, в карты не играет... не мудрено, что ему скучно,— отвечал Николаша.

Ужинающие спрашивали вина, друг друга потчевали; фон Альтер и Николаша нимало не отставали от прочих. На­чали перебирать красавиц, бывших на бале, оценивать их черты, уборы, стан и движения: кто хвалил одну и смеялся над другой; кто повторял остроумные слова такой-то и рас­сказывал нелепости, слышанные от другой; смеялись над глупыми выходками, над двусмысленными выражениями; словом, шум за столом был велик. Фон Альтер рассуждал с Николашею о ревности: супруг оправдывал это чувство. Пустогородов доказывал его ничтожность и находил, что умный человек должен быть выше ревности, которая, вкравшись в сердце, унижает его перед самим собою и дру­гими. Соседи двух собеседников вскоре вмешались в раз­говор, сделавшийся общим.

— Я враг поединков,—говорил полковник,—но всегда оправдаю его, когда он внушен справедливою ревностью: только в таком случае уж должно драться насмерть, что­бы один из соперников не ходил по одной и той же земле с другим.

— А ответственность вы ни во что не ставите?—спросил Николаша.

- Что за ответственность!— возразил фон Альтер с жа­ром.— Когда ревность справедлива, тогда все потеряно... остальным нечего дорожить.

— Нет, я не согласен с вами!—сказал Николаша.— В верности женской я не полагаю еще всего; когда женщины мне изменяли, я им платил тем же: выгода была с моей стороны.

— .Вы так судите, потому что еще молоды, не бывали истинно привязаны к женщине; но поживите, иначе заго­ворите. Я перешел ваши года; спросите, вам скажут, что фон Альтер не терял времени, торопился жить: и точно я был Геркулес; но и я, батюшка, истощился!.. Все мне на­доело. Точно так же будет и с вами, если у вас достанет сил дожить до моих лет.

— Смотрите, полковник, я могу передать ваши слова Катерине Антоновне... ей не будет приятно, что муж сам сознается в своей старости,— сказал, смеясь, Николаша.

— Не говорите мне о бедной Китхен! Я сделал вели­чайшую глупость, что женился на ней; погубил ее молодость, но не столько виноват я, сколько ее отец. Он требовал этой свадьбы, думая упрочить ею навсегда долголетнюю нашу дружбу.— Тут фон Альтер посмотрел на часы и приба­вил:—Однако пора идти домой, завтра мне надо ехать.

— Куда?—спросил Николаша с удивлением,—вы, ка­жется, располагали пробыть здесь несколько времени?

— Я должен ехать в Грузию... вечером получил туда поручение,— отвечал полковник, уходя.

На следующее утро семейство Пустогородовых под пред­седательством Прасковьи Петровны сидело за чайным сто­лом: одно место было пусто; Китхен еще не выходила из своей комнаты: люди говорили, что она почивает.

Доложили о полковнике фон Альтере. Его велено было просить.

— Извините, Прасковья Петровна, что посещаю вас так рано,—сказал полковник,—но я сейчас еду и пришел по­благодарить вас за ласки к моей Китхен. Прошу вас про­должать ваши милости и назидательные наставления.

— Куда же вы отправляетесь?

-С поручением в Грузию, только не в Тифлис; а потому и не беру жены.

— Как это огорчит Катерину Антоновну! Человек, вели доложить ей, что полковник здесь.

Фон Альтер с притворным участием спросил Алексан­дра, почему он так рано оставил бал?

— Мне на бале делать нечего, а батюшка был один до­ма; я с ним провел вечер,— отвечал капитан.

Фон Альтер посмотрел на него недоверчиво.

— Катерина Антоновна не может выйти и просит пол­ковника к себе,— сказал официант.

Китхен сидела на кровати в своем ночном уборе, с гла­зами, распухшими от слез и бессонницы; щеки ее рдели; она вся трепетала. Чтобы, однако ж, скрыть сколько воз­можно свое расстройство, она не приказала поднимать цветных оконных штор. Фон Альтер вошел к ней, как будто ничего не бывало, и сказал:

— Я пришел с тобою проститься, Китхен! Сейчас по­лучил командировку по службе и должен ехать; несколько часов пробуду в Пятигорске, распоряжусь там и оставлю к тебе письмо, в котором обо всем уведомлю; теперь мне некогда/Притом и ты, и я, мы слишком расстроены, чтобы нынче говорить. Прощай.

Китхен, рыдая, встала на цыпочки, обвилась руками кругом шеи полковника и крепко-крепко обнимала его, утирая слезы о грудь мужа. Рыдания усиливались. Это бы­ло сознание вины, голос раскаяния, обет исправления, сле­зы многозначащие: но можно ли верить слезам виновной жены? Горе тому, кто поверит! Изо ста плачущих одна плачет чистосердечно, да и та, когда, ресницы высохли, за­бывает все — и горе и вину свою! Наш стоик поколебался, однако ж, на мгновение; слеза увлажнила его глаза, окру­женные морщинками опыта, трудов и времени; он вздох­нул и крепко прижал Китхен. Но тут он очнулся: чувства оскорбленного мужа, самолюбие старика опять пробуди­лись, и он, безжалостно и гордо, оторвался от объятий при­влекательного, нежного создания. Твердо сказал он роко­вое «прости» и вышел, оставляя несчастную Китхен почти без чувств от безотчетного страха. Она не постигала слов фон Альтера, не понимала его «прости». Она была не в со­стоянии рассудить, что человек, когда удаляется от объяс­нений, ничем не умолим, что нет надежды склонить его к миру.

Фон Альтер возвратился опять к Прасковье Петровне, простился со всеми с истинно немецким хладнокровием и, не показав ни малейшего волнения. Строгий наблюдатель, конечно, мог заметить особенную угрюмость во взгляде, когда он в знак прощания жал руку Александра; но и то бы­ло мимолетно. Полковник так чистосердечно, казалось, ска­зал ему:

— Вам, Александр Петрович, желаю счастия, даже та­кого, какого не могу более желать для себя!

Фон Альтер уехал. Китхен была неутешна; с жаром целовала она руки Прасковьи Петровны; готова была все ей высказать, но говорила только:

— Молю вас! Не покидайте меня!

Старуха ласково журила ее за слезы, хотя сознавалась, что, едва вышедши замуж, нельзя хладнокровно расставаться с мужем, который принужден беспрестанно покидать жену.

— Что ж делать!— повторяла она неутешной Китхен,—слезами не поможешь, надо быть рассудительнее. Милая Китхен, будь уверена во мне, как в матери!

На следующее утро Китхен все еще плакала и не выходила из своей комнаты. Часов в пять пополудни семейство Пустогородовых село в экипажи и отправилось обратно в Пятигорск. Дорогою тревожные чувства волновали Китхен. «Застану ли его там?»—думала она. Бедняжка желала боялась увидеть своего супруга. Что-то ей напишет он? Горестные предчувствия подавляли душу.

Наконец они в Пятигорске. Как несносно медленно бежали для Китхен присталые лошади! Вот уже подымаются на гору, где находилась квартира Прасковьи Петровны. Приехали. На дворе было темно. Госпожа фон Альтер выскакивает из кареты; перебегает улицу; слуга встречает его на крыльце.

— Полковник здесь?—спрашивает она.

— Никак нет-с! Сегодня в обед изволил выехать.

— Ничего мне не приказал сказать?

— Оставил письмо; оно лежит в вашей комнате.

Китхен побежала туда, схватила письмо, кричит:

— Подайте свеч!

Но к чему разоблачать порывы сердечной бури? Пусть несчастная супруга у себя наедине предается всей полноте своих ощущений. Эти минуты целомудренны в высшей степени, святы. Их не должно оскорблять длинным, прозаическим описанием.

Пустогородовы, приехав домой, нашли почту, которая в их отсутствие была получена. Одни читали письма, другие газеты. Николаша отправился тотчас к своим приятелям* игрокам: там только и слышны были пересуды насчет полковника фон Альтера, который по приезде с Кислых* провел целые сутки в неистовом распутстве.

На другой день был праздник. Прасковья Петровна собралась поутру к обедне, но до отъезда приказала позвать к себе Александра и отдала ему разные бумаги, касавшиеся до его наследства и полученные с последней почтой.

* Кисловодск в разговоре часто называется: Кислые.

Она уехала. Он заперся в ее кабинете и стал рассматривать наедине все, что получил он от матери.

Вскоре в соседней комнате послышались женские шаги, рыдания, слёзы, и, наконец, голос Китхен, приказывавший попросить Николая Петровича в гостиную с прибавлением, что ей очень нужно с ним видеться. Затем послышалась походка Николашина, и вскоре раздался его голос.

— Здравствуй, милая Китхен! Все еще плачешь! Это глупо!

— Мой муж меня покинул,—отвечала, рыдая, Китхен.

— Вот беда какая!.. В добрый час!.. Пиши ему со мною, я также еду в Грузию на днях.

— Не езди, ради бога, не езди! Я знаю, что тебя туда влечет; хочешь стреляться с моим мужем, отомстить ему за удар...

— Какой вздор! Зачем мне с ним стреляться? Никто кроме тебя не видел этого, а ты не станешь разглашать; фон Альтер еще менее: это значило бы сознаться в том, что он рогоносец; ты не знаешь, как мужья, особливо старики, боятся этого.