Михаил Арцыбашев - Санин
— До свиданья, тетя.
— До свиданья, деточка. Христос с тобою.
— А ты со мной пойдешь? — спросила девушка у мальчика. Мальчик замялся и опять почесал лапки.
— Я к мамке пришел… Мамка тута у монахов на прачешной.
— А как же я одна, Гриша?
— Ну пойдем, — тряхнув волосами, с решительным видом согласился мальчик.
Они вышли в сад. И синяя ночь так же мягко и осторожно охватила девушку.
— Хорошо пахнет как, — сказала она и вскрикнула, наткнувшись на Санина.
— Это я, — смеясь, отозвался он.
Карсавина в темноте подала еще дрожащую от испуга руку.
— Ишь, пужливая! — снисходительно заметил Гришка. Девушка смущенно засмеялась.
— Ничего не видно, — оправдывалась она.
— Куда это вы?
— В город. Вот прислали за мной.
— Одна?
— Нет, с ним… Он мой рыцарь.
— Рыцарь! — с удовольствием повторил Гришка, суча лапками.
— А вы тут чего?
— А мы по пьяному делу, — шутя пояснил Санин.
— Кто вы?
— Шафров, Сварожич, Иванов…
— И Юрий Николаевич с вами? — краснея в темноте, спросила Карсавина. Ей было так жутко и приятно произносить вслух это имя, как заглядывать в пропасть.
— А что?
— Так. Я его встретила… — еще больше краснея, сказала девушка. — Ну, до свидания.
Санин ласково придержал протянутую руку.
— Давайте я вас перевезу на тот берег, а то что же вам кругом идти.
— Нет, зачем же, — с непонятной застенчивостью сказала девушка.
— Пущай перевезет, а то на плотине дюже грязно, — авторитетно возразил босой Гришка.
— Ну хорошо… А ты тогда ступай к матери.
— А ты по полю не боишься одна? — солидно спросил Гришка.
— Да я до города проведу, — заметил Санин.
— А ваши же как?
— Они тут до света будут: да и надоели они мне изрядно.
— Ну, если вы так добры… — засмеялась Карсавина. — Иди, Гриша.
— Прощайте, барышня…
Мальчуган опять как будто спрятался куда-то в кусты, и Карсавина с Саниным остались вдвоем.
— Давайте руку, — предложил Санин, — а то с горы еще упадете…
Карсавина подала руку и ощутила со странной неловкостью и смутным волнением твердые как железо мускулы, передвигавшиеся под тонкой рубахой. Невольно толкаясь в темноте и на каждом шагу ощущая упругость и теплоту тел друг друга, они пошли через лес вниз к реке. В лесу был полный, как будто вечный мрак, и не было, казалось, деревьев, а одна густая, теплом дышащая молчаливая тьма.
— Ой, как темно!
— Ничего, — над самым ее ухом тихо сказал Санин, и в голосе его что-то задрожало, — я ночью больше лес люблю… В ночном лесу люди теряют свои привычные лица и становятся таинственнее, смелее и интереснее…
Земля осыпалась под их ногами, и они с трудом удерживались, чтобы не упасть.
И от этой тьмы, от этих столкновений упругого и твердого тела, от близости сильного, всегда нравившегося ей человека девушкой стало овладевать незнакомое волнение. В темноте она раскраснелась, и рука ее стала горячо жечь руку Санина. Девушка часто смеялась, и смех ее был высок и короток.
Внизу стало светлее, а над рекою уже ясно и спокойно светил месяц. Пахнуло в лицо холодом большой реки, и темный лес мрачно и таинственно отступил назад, как бы уступая их реке.
— Где же ваша лодка?
— А вот.
Лодка отчетливо, как нарисованная, вырезывалась на гладкой светлой поверхности. Пока Санин надевал весла, Карсавина, слегка балансируя руками, легко прошла на руль и села. И сразу она стала фантастичной, освещенная синим месяцем и колеблющимся отражением воды, Санин столкнул лодку и прыгнул в нее. Лодка с тихим шорохом скользнула по песку, зазвенела водой и вышла на лунный свет, оставляя за собой длинные, плавно расходящиеся волны.
— Давайте, я буду грести, — сказала Карсавина, все еще полная какой-то требовательной взволнованной силы. — Я люблю сама…
— Ну садитесь, — усмехнулся Санин, стоя посреди лодки. Опять она прошла мимо него по лавочке, легкая и гибкая, чуть-чуть коснувшись кончиками пальцев протянутой руки. И когда она проходила, Санин снизу смотрел на нее, и мимо его лица скользнула ее грудь, с запахом духов и молодого женского тела.
Они поплыли. Синее небо с задумчивым месяцем отражалось в полной воде, и казалось, что лодка плывет в светлом и спокойном пространстве. Карсавина сидела прямо и слабо двигала веслами, всплескивая водой и выпукло выгибая вперед грудь. Санин сидел на руле и смотрел на нее, на ее грудь, на которую так хорошо было бы положить горячую голову, на круглые гибкие руки, которые так сильно и нежно могли бы обвиться вокруг шеи, на полное неги и молодости тело, к которому так беззаветно и бешено можно было прижаться. Месяц светил в ее белое лицо с черными бровями и блестящими глазами, скользил по белой кофточке на груди, по юбке на полных коленях, и что-то делалось с Саниным, точно он все дальше и дальше плыл с ней в сказочное царство, далеко от людей, от разума и рассудительных человеческих законов.
— Как хорошо сегодня, — говорила Карсавина, оглядываясь вокруг.
— Да, хорошо, — тихо ответил Санин. Вдруг она засмеялась.
— И почему-то хочется шляпу бросить в воду и косу распустить… — сказала она, повинуясь безотчетному порыву.
— Что ж, и распустите, — сказал Санин еще тише. Но она вдруг застыдилась и замолчала.
И опять в душе девушки, вызванные ночью, теплом и простором, замелькали воспоминания, и опять ей стало стыдно и хорошо смотреть вокруг. Ей все казалось, что Санин не может не знать, что произошло с ней, но от этого чувство ее становилось только богаче и сложнее. У нее явилось неодолимое, но смутно сознаваемое желание намекнуть ему, что она не всегда такая тихая и скромная девушка, что она, может, и была совсем другою, и нагой, и бесстыдной. И от этого неосознанного желания ей стало весело и жарко.
— Вы давно знаете Юрия Николаевича? — неровным голосом спросила она, чувствуя неодолимую потребность скользить над пропастью.
— Нет, — ответил Санин, — а что?
— Так… Правда, он хороший и умный человек?
В голосе ее зазвучала почти детская робость, точно она выпрашивала себе подарка у старшего человека, который может и приласкать, и наказать ее.
Санин, улыбаясь, посмотрел на нее и ответил:
— Да.
Карсавина по голосу догадалась, что он улыбается, и покраснела до слез.
— Нет, право… И он какой-то… он, должно быть, много страдал… — с трудом договорила она.
— Вероятно. Что он несчастный — это верно, — согласился Санин. — А вам жаль его?
— Конечно, — притворно наивным тоном сказала Карсавина.
— Да, это понятно… Только вы странно понимаете слово «несчастный»… Вот, вы думаете, что нравственно неудовлетворенный, надо всем с трепетом, раздумывающий человек не просто несчастный, жалкий, а какой-то особенный, высший, даже, пожалуй, сильный человек! Вечное перекидывание своих поступков справа налево кажется вам красивой чертой, дающей право человеку считать себя лучше других, дающей ему право не столько на сострадание, сколько на уважение и любовь…
— А как же? — наивно спросила Карсавина.
Она никогда так много не говорила с Саниным, но постоянно слышала о нем, как о человеке совершенно своеобразном, и сама чувствовала в его присутствии приближение чего-то нового, интересного и волнующего.
Санин засмеялся.
— Было время, когда человек жил узкой и скотской жизнью, не отдавая себе отчета в том, что и почему он делает и чувствует. Потом настала пора жизни сознательной, и первая ступень ее была переоценка всех своих чувств, потребностей и желаний. На этой ступени стоит и Юрий Сварожич, последний из могикан уходящего в вечность периода человеческого развития. Как все конечное, он впитал в себя все соки своей эпохи, и они отравили его до глубины души… У него нет жизни как таковой, все, что он делает, подвержено у него бесконечному спору: хорошо ли, не дурно ли?.. Это доведено у него до смешного: поступая в партию, он думает, не ниже ли достоинства его стоять в рядах других, а выйдя из партии, он мучится — не унизительно ли стоять в стороне от всеобщего движения!.. Впрочем, таких людей — масса, они большинство… Юрий Сварожич только тем и исключение, что он не так глуп, как другие, и борьба с самим собою принимает у него не смешные, а иногда и в самом деле трагические формы… Какой-нибудь Новиков только жиреет от своих сомнений и страданий, как боров, запертый в хлев, а Сварожич и впрямь носит в груди катастрофу…
Санин вдруг остановился. Собственный громкий голос и простые, дневные слова отогнали его ночное очарование, и ей стало жаль его. Он замолчал и опять стал смотреть только на девушку, на ее черные брови на белом лице, на ее высокую грудь.
— Я не понимаю, — робко заговорила девушка, — вы так говорите о Юрии Николаевиче, как будто он сам виноват в том, что такой, а не другой… Если человек не удовлетворяется жизнью, значит, он выше жизни…
