Общие родственники - Евгения Борисова
Нинок вопреки представлениям об эмоциональных филологах вела себя сдержанно. На удивление. До неприличия. Будто от нее сын к девушке съезжает, а не муж. Поговорить им так и не удалось: Иван не нашел в себе смелости, Нина не дала повода. И так всё было понятно: жены старятся, а студентки нет.
3
Жить вместе с 20-летней особой Ивану Григорьевичу уже приходилось. Но тогда и ему самому было чуть больше двадцати, и у них с Ниной уже родился старший сын Витя. В этот раз всё было по-другому. Горячее и страстное тело всегда было под рукой. На руках. С Олей Иван Григорьевич испытывал такие эмоции, которых, он был уверен, еще не случалось в его жизни. Он и не подозревал в себе такой страстности и даже раскрепощенности. Оля открыла для него новую сторону жизни, и иногда декану и профессору было не по себе от мысли, что этой стороны жизни он мог никогда бы и не узнать. Если бы не Оля Столярова и ее дремучесть в области аналитической химии.
Оля не блистала и в других науках, химфак был ей откровенно скучен, и ей бы, конечно, учиться на дизайнера одежды. Обшивала она себя сама, целый угол единственной комнаты был завален тряпками и тряпочками, недошитыми «шмотками» и прочими штуками, названий которых Иван Григорьевич не знал. Одевать себя Оля любила и делала это со вкусом. Впрочем, в процессе раздевания толк тоже знала.
На первой же неделе совместной жизни новый жилец крошечной девичьей квартирки понял, что силы их – сожителей – неравны. Оля была неутомима и неутолима. Иван Григорьевич старался выдержать тот сексуальный марафон, который случился в первые дни их нахождения под одной крышей, с достоинством. Но в какой-то момент он понял, что сильнее близости молодого горячего тела он хочет есть. И спать. И тогда он впервые позволил признаться себе, что жены Нины ему не хватает. Но скорее – сказал он себе – не Нинок ему нужна, а то спокойствие, которое так много лет он испытывал рядом с ней. В день, когда он понял это, он решил сказать Оле, что любит ее. Не просто хочет, а испытывает к ней глубокую привязанность. Оля удивилась и обрадовалась такому признанию, и буквально впилась в него своими губами, обвила гибким телом, и о покое и жене он будто бы на время забыл.
Однако мысли-недовольства теперь всё чаще надоедали ему, как назойливые комары над ухом. Их всё время хотелось отогнать, но они не исчезали. Теперь он всё чаще и всё острее ощущал то, чего у него не было – комфорта во время работы за компьютером, спокойного сна, вкуснейших котлет по-киевски, липы под окном. Иван Григорьевич ругал себя за такую внезапно обнаруженную у себя зависимость от быта, за такое количество привычек, которые, по идее, должны были стать ничтожными перед лицом большой любви. Но были моменты, когда он честно признавался себе: вместо гладкого обнаженного Олиного бедра он бы сейчас предпочел видеть рядом с собой на кровати (а не на раскладном диване!) белую хлопковую сорочку в цветочек. Такие сорочки Нинок носила с юности, любила длинные, свободные, и Иван Григорьевич ворчал на нее, что она как старуха. А вот сейчас выяснилось, что к этим старушечьим сорочкам жены он привык, они стали для него олицетворением уюта в спальне.
У Оли в квартире спальни не было. Вернее, всё ее жилище было – спальня. Крошечная комната, в которой декан химфака едва нашел угол для своего ноутбука. Работая за ним, он втискивался между тумбочкой, заваленной тканями, и диваном. Работать он мог только тогда, когда Оли не было дома, иначе он отвлекался, вступал в диалог, а если не вступал, то прислушивался к ее щебетанию. Его сожительница не говорила только тогда, когда шила. Но тогда за нее говорила швейная машинка – стрекотала с мерзким металлическим поскрипыванием, от которого у Ивана Григорьевича вставали дыбом волосы на руках и затылке.
Лето, сладкое и дурманное, закончилось. Ночи становились темнее, прохладнее, хотелось спать и молчать всё больше. Бумажной работы прибавилось, и декан химфака подолгу засиживался в университете, чтобы сделать всё, что нужно. Раньше – с каким-то странным чувством горечи вспоминал он – работу он даже любил брать домой. Сидел в своем закутке в гостиной перед компьютером, Нинок приносила ему горячий чай на травах, хлопотала на кухне, пахло супом или пирогами, и, работая дома, Иван Григорьевич пребывал в сосредоточенном, но блаженном состоянии. Сейчас работа стала просто работой. Когда секретарь Марина уходила домой, он снимал туфли, вытягивал ноги, выключал в кабинете верхний свет и с помощью настольной лампы создавал себе какой-никакой, а уют.
С началом учебного года возникла еще одна, ранее неизвестная декану химического факультета, проблема. Ему приходилось заставлять свою женщину учиться. Сыновья его спокойно и без внешнего давления окончили школы и вузы, и ни разу не приходилось ему убеждать их в необходимости посещения уроков, лекций, семинаров и коллоквиумов. И тут – на тебе!
– Оля, – говорил он, – остался один курс. Всего один семестр, практика и диплом. Оля, надо просто поставить себе задачу и выполнить ее.
– А ты будешь у меня что-то в этом году вести? – томно спрашивала она, потягиваясь под одеялом.
– Нет, не буду.
– Ну тогда зачем мне всё это надо? – Оля отворачивалась к стенке и засыпала, пока ее декан в тихой ярости собирался на работу, прикидывая, в какое кафе по дороге можно забежать, чтобы позавтракать.
– Оля, – увещевал он в другой раз, – ты понимаешь, что мне принесут бумаги на твое отчисление! И как мне тогда быть?
– Ну, тут тебе надо выбирать, – хохотала она, – ты декан или любящий мужчина?
– Мне не хочется выбирать. Я не понимаю, зачем мне выбирать, если тебе всё равно надо закончить университет!
– Знаешь, – отвечала она, – в прошлом году я и так ходила туда недолго и только ради тебя. Ну посмотри на меня, ну какой из меня химик? А сейчас мне не надо ходить в универ, потому что ты – у меня дома, ты мой. Вот и вся коллизия! – И опять хохотала.
Иногда Оля, конечно, появлялась в университете. Но почти никогда – к первой паре. Иван Григорьевич всегда вставал раньше и бежал на работу. И, по-молодецки взбегая по ступеням крыльца университета, здороваясь со своими коллегами и студентами, он был даже рад, что он один.
4
В октябре декан химфака вышел с работы поздно вечером. Было темно, влажно и как-то тихо. Ему позвонил старший сын, который давно жил в Москве, и, разговаривая с ним, Иван Григорьевич очнулся только тогда, когда оказался у подъезда своего старого дома. В окне кухни на третьем этаже горел свет, был виден оранжевый абажур лампы, верхние шкафы кухонного гарнитура, горшок с цветком на подоконнике. За секунду он ясно представил, как сейчас уютно на этой кухне, как спокойно и тепло, как всё знакомо и значимо. На секунду в проеме окна появилась Нинок, опустила рольштору, выключила свет.
Иван Григорьевич развернулся и пошел прочь. Он предпочитал не вести с собой бесед и не особо прислушиваться к оттенкам собственных эмоций. Но в этот раз он шел по тротуару, заваленному уже пожухлой опавшей листвой, и пытался понять, почему так тяжело где-то за ребрами, посредине грудной клетки. Тяжесть эта была физическим ощущением, она мешала. Но он точно понимал, что она появилась в тот момент, когда он ощутил себя на своей старой кухне. Когда он вспомнил, каково это – быть дома. Ему было хорошо и плохо одновременно.
– Разве так бывает? – спросил он себя вслух и тут же ответил: – Бывает. Оказывается.
В маленькой «однушке» его ждала Оля. Он буквально напал на нее, вытащил из-за швейной машинки и бросил на диван,