Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский
Такого лекаря, за неимением другого, вез священник в Секиринок, толкуя ему всю дорогу, чтобы он показывал вид, что помогает ребенку, а между тем наблюдал за отцом и сказал откровенно, что думает о состоянии его ума. «Физик», по-видимому, понимал слова священника, потому что беспрестанно повторял:
— Корошо, корошо. Будь спокойна. Мой знает, все и сделает, что надо.
Скарбникович был уже предупрежден о приезде доктора и заблаговременно приготовил последний талер, завернув его в чистую бумажку; только предупредив священника, что руки какой-нибудь швали он не подаст и за стол с собой не посадит.
Несмотря на свою привычку трактовать свысока бедную шляхту, — а дом в Секиринке не показывал богатства — немец в присутствии важного Скарбниковича, который и в истасканном кунтуше сохранял панский вид, почувствовал необходимость быть учтивым и поклонился хозяину с униженностью. Под видом разговора, бросал на него взор, наблюдал его дыхание, блеск его глаз и, как бы любуясь прекрасной формой его руки, пощупал его пульс, что молчаливый пан ему позволил, хотя и не без отвращения, потому что не любил немцев, почитая их всех не дворянами и обдиралами. Наконец, немец отправился к ребенку и, на вопрос хозяйки о здоровьи мужа, отвечал без обиняков:
— Очень куда, очень куда, гипохондриакус, пульс лихорадка… трудно дело… будет брык…
К счастью, хозяйка не поняла, что значит брык, но священник догадался и спросил, что делать больному. У физика Фогельвидера от всех болезней было только три лекарства: кровопускание, прочищающие пилюли и, как называл он, вомитиф; а так как болезнь была сильна, то он прописал все три лекарства разом. Нужно было убедить Секиринского в необходимости принять лекарства, убедить в болезни, которой он в себе не чувствовал, и склонить его к послушанию. Употреблены были все способы, но все напрасно: умоляла жена, увещевал священник, на все он отвечал коротко и решительно: «Оставьте меня в покое, я здоров». Между тем, он, очевидно, чахнул, хотя и утверждал, что здоров, как рыба. Наконец, должен был слечь в постель и начал кашлять, показалась кровь. Послали опять за Фогельвидером, который почти насильно выпустил из него тарелку крови и обещал самые лучшие от этого последствия. Но в течение целой недели скарбникович не вставал, и священник приготовил его к смерти.
Бедная жена стояла на коленях, с ребенком на руках, у постели, плакала, молилась, и горесть ее была так сильна, что и сам немец морщился, на нее глядя. Между тем, Вихула постоянно стоял у ворот и смеялся, приветствуя проходившего мимо священника самыми страшными известиями о состоянии здоровья скарбниковича.
— А что, не правду я говорил?
— Оставить бы тебе уж его в покое, человече, — отвечал священник, — пора опомниться. Как тебе не стыдно твоей злобы! По крайней мере, лежащий на смертном одре пускай не будет врагом христианину.
— Ого, нет, и на катафалке еще буду допекать его! — воскликнул злобный сосед.
— Ты бес, а не человек! — воскликнул священник, уходя и затыкая себе уши.
— Он мною брезгает; пускай же знает, кем брезгает и кого считает ниже себя, — говорил Вихула.
Когда наступил последний час, скарбникович не обнаружил никакого волнения. Когда все окружающие его плакали, он тихо и спокойно молился; потом обратился к жене и сказал с подобающей его роду важностью:
— Не плачь, моя вельможная Кунуся, не убивайся! Господь над вами, сиротой и вдовой. Он не оставит наследника столь великого имени и наградит его за заслуги предков. Об одном тебя прошу, не допускай его помрачать своего происхождения и старайся, чтобы он вел жизнь приличную своему сану. Оставляю тебе наследство лучше великого богатства, потому что славное древнее имя много значит в свете. Воспитывай Собеслава, как ему прилично, пускай готовится заблаговременно и к воинской, и к помещичьей жизни, а в крайнем случае пускай идет по гражданской части, хотя еще ни один Секиринский не был юристом; но смотри, вельможная пани, чтобы наша секира не упала в грязь.
Тут голос его ослабел и, когда священник воззвал на молитву, он кротко улыбнулся, закрыл глаза и отдал Богу душу. По всему дому и двору раздались жалобы и плач, потому что, — говорил пан Корниковский, — жена была к нему ото всей души привязана, и люди любили и почитали покойника. Но неотступные житейские заботы не дозволяли пани Кунигунде досыта наплакаться над мужем: бедняжка, несмотря на свою болезнь, должна была сперва подумать о похоронах, приличных званию покойного, а потом об участи ребенка и о своей собственной.
Вихула, догадавшись о смерти соседа по всеобщему плачу и вою, плюнул только с досады, что о нем так сожалеют.
— Есть по ком плакать! Издох — одним псом на свете меньше; а мы еще поиграем с ее мосцью и сынком.
Все, кто слышал эти слова, поражены были ужасом и с удивлением смотрели на озверевшего человека.
В доме у Секиринских во время смерти хозяина был такой во всем недостаток, что если бы не священник и не стольник, пан Пурский, Петр Корниковский, то не было бы возможности прилично похоронить покойника. Соседняя шляхта и далекие родственники Секиринских, узнав от священника о несчастии вдовы, прислали также чего было нужно потихоньку, так что было на что и пригласить духовенство, и устроить катафалк и обить галуном гроб, и еще поставить хороший поминальный обед. Это доставило вдове большое утешение, тем более, что на похороны собралось отовсюду множество народа, что, по словам пана Корниковского, придавало не мало пышности, так что Вихула чуть не сошел с ума от злости. В самом деле похороны были великолепны, как будто у какого-нибудь магната. Когда процессия проходила мимо двора соседа, он, по своему обычаю, стоял у ворот и в неукротимой своей злобе говорил:
— Доброго здоровья, сосед! Спокойной ночи, спокойной ночи!
Никто даже не посмотрел на него, но по странной случайности траурная повозка, наехавшая на камень, подскочила против самых ворот; крышка гроба, слабо укрепленная, сдвинулась в сторону, и белая рука покойного протянулась, как бы для примирения к Вихуле, который побледнел и отступил назад, ворча что-то сквозь зубы.
Жена, увидя это с крыльца,
