Том 2. Неживой зверь - Надежда Александровна Лохвицкая
– Помилуйте-с! – любезно волнуется хозяин. – Конечно, просил. Он написал, что очень занят, какое-то спешное дело.
– Ха-ха! – заколыхался живот под белым жилетом. – Дела? Знаем мы эти дела! Большой бескозырный! Четыре черви, пас, ренонс!.. Ха-ха!
И он лукаво подмигнул докторше, которая пожевала губами и обиделась.
– Говорят, у него положение-то очень теперь шаткое, – вставил старичок акцизный. – Хотят его место совсем упразднить.
– Да, да, – подтвердил уездный член, – слышал. Такая неприятная история!.. Совсем к нему дел никаких не поступает – хоть плачь. Елена Петровна рассказывала, будто он сам ходит на базар и слушает; чуть какая из торговок начнет ругаться, он сейчас к ней: «Ты, говорит, милая, кого ругаешь?» – Да вот, соседку, такая, мол, сякая. – «А ты, говорит, возьми да пойди к судье, он тебе жалобу напишет и эту самую курицыну дочь в арестантскую отправит. Такого, говорит, серьезного дела без внимания оставлять нельзя».
– Н-ну? – удивляется старичок акцизный.
– Ха-ха-ха! – заливается хозяин.
Докторша вся насторожилась.
– Если это правда, то это ужасно неприлично. Хотя Елена Петровна всегда врет, – решила она наконец.
Пришли из кухни маленькие Огарковы и стали подбираться к печенью, оставшемуся на столе после чая.
– Не бери цельную печеньину, – останавливает брата старшая восьмилетняя девочка, которой, очевидно, велено присматривать за младшими. – Бери ломаную.
Но большеголовый мальчик крепко уцепился за намеченный сухарик и не хочет выпустить его из кулака.
– Я тебе говорю, не надо цельную брать. Смотри, папаша опять выпорет.
Кулачок разжимается, и старшая сестра заботливо укладывает полураздавленный сухарь на прежнее место. Докторша насторожилась снова.
– Девочка, девочка! Как тебя зовут?
– Маня.
– Маня? Прелесть! Ну, скажи мне, милочка, разве вас родители бьют?
Маня замолчала и стала упрямо смотреть исподлобья.
– Ужасно! Ужасно! – возмущалась шепотом докторша. – А тебя, мальчик, как зовут?
Мальчик молчал, но за него, широко открыв большие, как у матери, глаза, заговорила маленькая девочка, торопясь и шепелявя:
– Его Витей зовут. А еще есть Шурочка, та спит. А еще Федя, он в ямке, и Володенька тоже в ямке.
– В какой ямке? – удивилась докторша. – Их наказали?
– Нюрочка! – строго нахмурив брови, сказала старшая сестра. – Ведь тебе няня говорила, чтоб Федю и Володеньку с нами вместе не считать. Они с нами не живут. Они на кладбище. – И, немножко подумав, прибавила: – Еще Сонечка в ямке. Та была самая старшая.
– И папа говорил – не надо считать, – неожиданно заговорил басом большеголовый мальчик, не отводя глаз от печенья. – Он говорил тех считать, кто лишний рот…
– Ужасно! Ужасно! – шептала докторша.
– Ну, детки, – неестественно улыбаясь, сказал хозяин дома, – вы бы пошли в детскую поиграть.
Оба маленьких, как по команде, опустили углы рта и засопели носами, готовясь заплакать, но старшая, как нахохлившаяся курочка, выскочила вперед и запищала дрожащим от страха голоском:
– Нельзя в детскую, там Шурочка спит! Няня не велела будить! Няне некогда опять ее укачивать. Няня маме помогает. Она с утра не ела…
– Ну! ну! ладно, ладно! оставайтесь! – нетерпеливо перебил отец. – Уж эта детвора! Хе-хе-хе! – обратился он к гостям.
Все, кроме докторши, сочли своим долгом осклабиться.
Вошла Серафима Андреевна и, полузакрыв усталые глаза, опустилась в кресло. Старшая девочка подбежала к ней и стала шептать что-то на ухо. Слышалось только: «печеньина, печеньина».
– Ну, хорошо, хорошо, Манечка, – успокаивала мать.
– Так ты дай ему кусочек, – серьезно советовала девочка. – Не то он опять во сне плакать станет…
Серафима Андреевна взяла из вазочки сухарь и, разломив его, дала по половинке двум маленьким. Те тотчас подошли друг к другу и стали озабоченно мерить, ровные ли кусочки попались им.
Послышался резкий звонок. Через комнату метнулась испуганная девка и, налетев на задремавшего было толстого смотрителя, ринулась отпирать дверь. Через несколько минут, отирая платком влажные от мороза усы, вошел молодой акцизный.
– А! А! Пан Кшемневский! – загудели голоса. – Как поздно! Прямо по-столичному!
Кшемневский раскланивался, щелкал каблуками, улыбался и, совершенно неожиданно для Серафимы Андреевны, поцеловал ей руку.
Бедная женщина, не привыкшая к такому модному обхождению, покраснела как рак и растерянно улыбнулась, принимая этот маневр за шутку. А акцизный уселся, выставив грудь колесом, и, браво расправив усы, оглядел победным взором все маленькое общество.
«Что, мол, видели, как себя ведут люди высшего общества!»
– Безобразие! – чуть слышно прошептала докторша.
– Простите, – извинилась хозяйка. – Я должна пойти к маленькому.
– И я с вами, – подскочила докторша, надеясь, что в спальне найдутся какие-нибудь беспорядки, за которые потом можно будет осудить хозяйку. – Ведь вы позволите, Серафима Андреевна? Я так люблю маленьких. Ей-Богу! Мне интересно посмотреть на вашего крошку.
Хозяйка замялась, но ничего не сказала, и они пошли вместе в спальню.
Там было полутемно. Розовая лампадка теплилась перед большой иконой в золоченой ризе. Широкая двуспальная кровать белелась у противоположной стены.
Серафима Андреевна нагнулась и взяла с подушек маленький темный сверточек, которого гостья даже и не заметила.
– Как? Это и есть ваш ребеночек?
– Да, да! Сейчас я перепеленаю его.
– Он спит?
– Нет. Глазки открыты… – ласковым шепотом говорит мать.
– Так отчего же он не кричит? Это ужасно! Это ужасно! Первый раз в жизни такого ребенка вижу. Вот у Анны Петровны ее маленький орал без передыху дни и ночи. Это прямо ужасно было. Я никогда в жизни такого ребенка не видела. А можно мне вашего поближе посмотреть?
– Пожалуйста! – нехотя говорит Серафима Андреевна. – Только не надо ему пристально в личико смотреть. Через шесть недель можно будет.
– Что вы за вздор толкуете? Это ужасно!
– Нет, не вздор, – с тихим упрямством шепчет мать. – Я и сама никогда на них до шести недель не смотрю. Они до шести недель все помнят, что с ними на том свете было, и все знают, что на этом будет. И личики у них печальные, серьезные, как у старушки. А к шести неделям все забудут и станут глупенькими и молоденькими, настоящими детками. К тому времени и смеяться станут. А пока помнят, никогда не засмеются. К ним и подходить надо всегда с молитвою…
– Ужасно! – возмущается докторша. – Это вам, верно, ваша беззубая нянька наплела.
– Серафима Андреевна! – испуганным, свистящим шепотом зовет в дверь прислуга. – Они к закуске при-шедчи!
– Сейчас! Сейчас! Пожалуйста, Анна Николаевна. Я сейчас тоже приду.
Докторша ушла, а хозяйка уложила маленький сверточек опять на подушку и, закрыв глаза, склонилась над ним и долго что-то шептала и крестила и себя, и его.
Когда она вошла в столовую, гости уже сидели по местам и оживленно работали челюстями. Все как-то повеселели и имели такой вид, точно сразу подружились друг с другом. На первом
