Зимняя бухта - Матс Валь
— Подумай-ка. Ты швед. Не забывай об этом.
Скинхеды вышли на остановке «Хорнстулль». Мы со Смурфом молчали до тех пор, пока двери не закрылись и поезд не тронулся с места.
— Говнюк, — сказал я.
— Да вообще, — согласился Смурф. — Говнюк сраный. Ты видел того, в проходе?
— Нет. Гамадрил заслонил.
— У него был выкидной нож, «стэнли». Я думал, они нас порежут.
— Может, и нет, в вагоне же еще люди.
— Сука. Вот сука подлая.
Смурф ударил себя кулаком по ляжке.
— Хотя их можно понять. Вокруг столько черномазых развелось! И все лезут к нашим девчонкам.
— Смурф, — напомнил я. — Смурф, я же черномазый.
— Да ну, какой ты черномазый. Ты швед.
— Мой папа — черный.
— А мама — шведка. Шведее ее только майский шест.
— Мой папа — черный. Я — самый настоящий черномазый.
— Никакой ты не настоящий черномазый. И говоришь, и ведешь себя как швед. А в счет идет только это. Ты сейчас домой?
— Нет, я к бабушке.
Смурф кивнул.
— Я за тобой заеду около восьми.
На «Аспудден» я вышел. Когда двери закрылись, Смурф встал перед окном и кинул мне зигу. Наверняка думал, что это смешно.
6
Братья, о братья, такова дружба!
Была зима; мы учились в четвертом классе. Когда лед между Аспудденом и Броммой трескался, льдины становились так малы, что ходить по ним было невозможно.
Но когда лед оставался сплошным, бывало полегче. Льдина обрастала по краям ледком, на который получалось поставить ногу. Прыгая с льдины на льдину, можно было быстро перебраться на другой берег.
Однажды мы прыгали так возле Линдхолъмена, и я свалился в воду. Одежда медленно пропиталась влагой и тут же отяжелела, тяжесть потянула за ноги вниз. Вниз, вниз. Я попытался ухватиться за край льдины. Со стороны города шла лодка.
Я ее до того не видел. Лодка быстро приближалась. Времени было, может, около половины четвертого, уже стемнело. Помню, я думал: сегодня понедельник.
Я утону в понедельник, думал я.
И тогда Смурф лег на лед.
Распластался на животе, протянул руку. «Хватайся!» — заорал он и стащил с руки варежку. Я схватился за его руку. Она была теплая, большая, и Смурф вытащил меня. Мы отползли от трещины, отдохнули и бросились бежать, и тут за спиной у нас прошла лодка. Лед крошился под стальным винтом, а я думал: сегодня понедельник, и я не утонул.
Сестры, о сестры, такова дружба!
Я зашел в квартиру. Бабушка лежала на диване в гостиной. Накрыла лицо фартуком и храпела. Ткань поднималась надо ртом при каждом выдохе. Во сне бабушка что-то бормотала.
Я прошел к себе, упал на кровать и закрыл глаза локтем.
Нахлынули фантазии. Все равно что войти в универмаг, в дверь, которую даже не надо открывать. New York, here I come![2]
Я иду по Центральному парку, направляясь к планетарию. На лужайке молодой человек в широких штанах на подтяжках — голый до пояса, с накладным носом — жонглирует четырьмя мячиками. Женщины в шортах, тонких футболках и с плеерами парами пробегают мимо меня. В мою сторону поглядывает полицейский. Жарко. На скамейке сидит девушка в платье в диагональную полоску; солнечные очки на голове, как обруч. Девушка лижет мороженое в вафельном рожке. Я сажусь рядом. Между нами с метр пустой скамейки, однако девушка отодвигается еще дальше. Полицейский смотрит на нас, покачиваясь с пятки на носок, вперед-назад. Дубинку он держит за спиной, обеими руками.
— Мы не встречались в Стокгольме? — спрашиваю я.
— А ты швед? — Девушка отвлекается от мороженого.
— Ты же слышишь.
— Ну да.
— Я приехал в Нью-Йорк играть в спектакле.
— В каком?
— «Отелло».
— А. — Девушка высовывает большущий язык и снова принимается за мороженое.
— Ну и язык у тебя. Прямо огромный, — замечаю я.
— Собрался говорить гадости — иди с миром.
— Я не хотел тебя обидеть. Я только хотел сказать — он такой красивый! Большой и красивый.
— У меня красивый язык? — Девушка хохочет. — Ну ты даешь.
— Это же правда! Невозможно красивый. И большой!
Девушка роняет мороженое на асфальт, встает, надевает очки как положено и идет прочь.
— Где ты живешь? — кричу я ей вслед.
Девушка останавливается, оборачивается, качает головой и идет дальше.
— Где ты живешь? — Я рысью бегу за ней.
Мы проходим мимо полицейского. Кожаный ремешок дубинки обернут у него вокруг указательного пальца, полицейский вертит ею в воздухе, дубинка крутится, как пропеллер.
Я проснулся оттого, что надо мной стояла бабушка: руки в карманах фартука, волосы в беспорядке.
— Вы что вытворяете? — спросила она.
— А что?
— Не прикидывайся. Вас видели на Стенкильсгатан.
— А что? — повторил я, с трудом возвращаясь из Нью-Йорка.
— Астрид видела, как вы украли лодку.
Я сел.
— Ты вообще о чем? Не понимаю.
— Я говорила, на каких условиях ты можешь жить здесь?
— Не понимаю, о чем ты.
— Астрид видела, как вы сняли каяк с крыши машины и убежали в лес.
— Вот оно что, — пробормотал я. — Каяк.
— Не пытайся выкрутиться.
— Мы сидели на берегу, разговорились с одной парой. Они рассказали, что не могут снять свою лодочку с крыши машины, потому что женщина вывихнула палец.
— Не выкручивайся. Лучше повтори, на каких условиях тебе можно жить у меня.
— И мы предложили, что сходим им за лодкой. Что тут такого?
— Условия таковы: ты не ввязываешься во всякие мутные дела. Забыл?
Я встал.
— Бабушка, мы просто принесли им лодку. Они нас сами попросили. Ты что, не веришь?
На матрасе, где я лежал, осталась ямка. И прямо посреди нее — пучок сотенных купюр. Бабушка схватила их, поднесла к моему носу.
— А это что такое, позволь спросить?
Она смотрела прямо на меня, качала седыми кудрями.
— За все лето ты даже не попытался найти работу. Ни единого раза. И тут вдруг… — Она пересчитала. — Пятьсот крон! Столько вы выручили за лодку?
— Бабушка, послушай…
— Вор, вот ты кто. Самый обычный вор. Вон отсюда.
— Бабушка!
— Вон отсюда сейчас же.
— Бабушка!..
— Я разве не говорила, что ты вылетишь отсюда в ту же минуту, как только я учую какие-нибудь мутные дела? Не говорила?
— Бабушка, мы спасли девочку!
— Думаешь, раз у меня голова седая, так и не соображает?
— Бабушка, ну спроси Смурфа, когда он придет.
— Я его и на порог не пущу. Вор ты, вот ты кто. Всего-навсего. Самый обычный вор. Какое счастье, что дед до этого не дожил.
— Бабушка, можно им позвонить.
— Кому?
— Этим,
