Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов
А пока что Петр минует старую голубятню. Заключенных птиц как раз на полчаса выпустят покружить над крышей, их дробящиеся тени примутся прорезать черные линии в ослепительном, неистовом сиянии. Он услышит крылья, покажется, что никаких птиц и нет – только шелест невидимых ангелов. Сначала в воздух поднимется один, самый смелый, и всеобщее хлопанье крыльев представится лишь аплодисментами зачинщику, но скоро шорох взвеется выше, гораздо выше крыши птичника, и все они, словно прикованные к земле невидимыми длинными цепями, превратятся в быстрые, зернистые полосы. И тут Петр тоже провалится куда-то внутрь надтреснутого неба и вспомнит повторяющееся видение.
Вот как оно попытается возникнуть на этот раз.
Четыре белые птицы, прилетающие из невообразимой перспективы. Их бешеный блеск, их сверкающие тени. Он, ожидающий за широким столом, словно намеревающийся пригласить гостей к вечере. Но на столе ничего нет (да и что ему предложить им?) – чистая поверхность, вестники садятся по углам. Четыре огромные птицы начнут раскладывать на столе неясные, не собирающиеся в смысл знаки. Он не сможет разгадать предлагаемый шифр. Четыре птицы, четыре символа. Вспышка. Сон прервется, толком не успев начаться.
Здравствуй, Петя. Слова прозвучат будто начало письма (если захотите, сами придумаете продолжение: приезжай побыстрее, буду ждать, твой преданный друг, ну и тому подобное, хотя теперь уж, правда, мало кто вспомнит, что это такое – бумажные письма, а про стиль электронных и говорить смешно). Да, внезапно его мысли прервет успевший забыться, но все еще знакомый, словно звучащий в записи голос, разом напоминающий и вокал оперного певца, и скрип мела по грифельной доске. Несмотря на очевидную неуместность, беспоминные интонации вовсе не вызовут досады. Не станем скрывать владельца голоса. Это Мераб Шотаевич Ксоврели. Как будто снова помолодевший. Да, Петр встретит учителя (если это, конечно, будет он). В неизменной шляпе, с блеклыми пятнами мела на пиджаке. Будет ошибкой не сказать хотя бы двух слов об этом человеке. Один из немногих жителей городка, к кому Петр не утратит симпатии, но, впрочем, так и не сумеет найти с ним общего языка.
Обратимся ненадолго к прошлым временам.
Сразу явится все, а прежде всего – невыносимая пора так называемого воспитания, накопления ценностей (опостылевший брезгливо-экономический подтекст этих ужасных словосочетаний). Чернильные пятна на ладонях. Уже тогда он безотчетно осознает, что самые чудовищные планы способны воплощать в жизнь именно те, кто готов распевать бесконечные гимны культуре, неустанно бороться с варварством. Да, да, именно эти фразы. В них всегда будет что-то убийственное. Как и в самой идее передачи знаний и опыта будущим поколениям, словно все должно быть срочно подверстано к современности, должно превратиться в прошлое еще до того, как успеет родиться. Точь-в-точь как по самым разным поводам выплевываемые дворовой шпаной вместе с семечками самодовольные слова: «Ну это тебе так, на будущее».
Раз за разом колонны и картины в золоченых рамах, призванные скрыть засиженные пауками чуланы, станут обнаруживать перекрестья трещин, а сквозь сверкающую краску будут прорастать шкуры и клыки. Исцеляющий эликсир створожится в яд. Все эти нагромождающиеся друг на друга башни ценностей непременно разрушатся, превратятся в надгробия для своих строителей, но немногие выжившие, изувеченные, полуслепые зодчие тут же начнут копошиться на развалинах, раскладывать обломки кирпичей в аккуратные кучки, отделять их от раздробленных костей, заштриховывать все «доисторическое», не решаясь включить его в стройное повествование, под панцирем которого хотя бы на время удастся схорониться. Снова попытаются придать культуре вид достроенного или, на худой конец, почти достроенного здания. Снова превратят недоступность события в приманку, до которой легче легкого дотянуться. И чем более всеохватной, выверенной, проработанной будет новая система, тем чудовищнее и грандиознее станет венчающий ее крах. Sic.
Ученик снова окажется за испещренной кляксами партой. И все, абсолютно все, что в него попытаются впихнуть, конечно же, выпадет обратно уже через мгновение, будет вынесено наружу спасительной рвотой – истинно обесцененным. Ничего нового. Тот же пахнущий хлоркой пол. Те же скрученные в трубочки, промазанные вонючим клеем газеты, заткнутые в щели оконных рам, сквозь которые все равно будет нещадно сквозить промозглый ветер. Вот лишь один незабываемый поступок: ведьма, преподающая историю, в гробовой тишине попросит его отдать ей авторучку, когда он слишком увлечется щелканьем (речь о тех временах, когда ручки с кнопочками еще будут окружены у школьников ореолом моды). Что, ручку?.. Да, отдай ее мне!.. Вот, пожалуйста… Тут он немного привстанет над последней партой и вытянет вперед свой (крохотный) кулак с зажатым в нем шариковым пером, найдя мужество произнести: вот же она, возьмите! Мегера (ее имя-отчество незабываемо: Анхен Ивановна), замешкавшись на мгновение, конечно, быстро опомнится и скажет: да нет же, щенок, принеси ее сюда, немедленно! Он послушно встанет и принесет. Но эта запоздалая податливость лишь подольет масла в огонь. Ведь даже ее «нет же» будет выглядеть лишь как неловкая копия его «вот же». Да, триумф уже состоится, последующие опровержения утратят всякий смысл, возмутительная немыслимость свершившегося уже будет осознана. По крайней мере, им самим. Тем мальчиком, которого давно нет, или почти нет, потому что его тень все никак не растворится в длинных или, вернее, кажущихся длинными коридорах, уходящих в забытье, все никак не исчезнет в обвешанных сталактитами норах пещер, все никак не провалится в гигантский котлован – туда, откуда больше нет выхода.
Нет выхода для него самого, но не для Ксоврели. Ведь только этот учитель сумеет принять его извечную хворость. Приехавший из Столицы, он будет казаться многим обитателям школы законченным неудачником, но одновременно всегда будет вызывать необъяснимое почтение – как отвергнувший недостижимые вершины. Благодаря лишь нескольким (правда, весьма решительно истолкованным) его знакам романы и стихи навсегда заменят ученику сверстников, станут чем-то вроде прогулок за пределы города[2]. Так в рассказах самого учителя книги тоже окажутся единственным способом пережить нескончаемое одиночество.
Не скрою, у нас можно отыскать много общего, только вот у меня нет воспоминаний о бабушке, которые навсегда останутся с тобой. Эта память очень существенна, поверь. Мне не отыскать даже представления о том, где могила моих родителей, я навсегда лишен всякой связи с ними. Какие-то смутные образы только – из того времени, когда нет никаких следов, и как теперь понять, не выдумка ли это. (У нас еще будут причины вспомнить этот эпизод, но прояснится он не скоро – лишь когда мы доберемся до третьей части. Так что до поры сохраним в тайне все недосказанное.)
Попав в квартиру Ксоврели, он решит, что перенесен в другой мир. Ничего похожего на обшарпанную надменность школьной библиотеки, хотя на полках книжных шкафов не будет авторов позднее XIX века. Впрочем, нет, попадется несколько – именно там он впервые прочтет Лорку, Платонова, Рамю. Учитель окажется человеком из другого, неведомого мира – нельзя представить ничего более нелепого, чем его тогдашние (довольно редкие, надо признать) вспышки-рассуждения о курсе валют или ценах на нефть. То, что действительно удивит Петра, – это попытка совместить столь сильную отрешенность с желанием сделать литературу чем-то вроде твердой опоры. Ему так и не удастся разделить любовь учителя к истории, к бесконечным сериям томов о прошлом, о самых разных странах и эпохах. Голос Ксоврели:
