Погружение - Георгий Валентинович Жихарев
– Не понимаю – оркестр, что ли? Ну вставь наушники…
– Нет, нет, не то, совсем не то. Говорят же – жизнь, как песня. Хочу, чтобы у жизни моей была тема музыкальная. Мне симфонический не нужен – пусть скрипка, даже валторна завалящая. Но конечно, если бы тему разные инструменты играли в разное время – это был бы шик. И вот иду я, сделал что-то доброе, просто сумку поднес кому-то, и вступают первые такты, тихонечко, так скромненько, но я-то знаю, что мелодия сейчас полезет вверх по тонам, наберет силу. И губы уже растягиваются в улыбке, и хочется весь мир обнять. Или наоборот – иду я такой, голову опустил, думаю о своем, очень земном, ругаюсь на кого-то, а скорее, на себя. И тут как в фильме – та-да-ти-да-та-ди-дам-м-м… Моя тема! И я сразу голову к небу и по сторонам озираюсь, потому что понимаю, что сейчас что-то будет, кого-то встречу…
– Слушай, а прикольно. У меня бывало такое – после удачной сделки, выходишь из офиса, и представляешь, что все знают о твоем успехе, все вокруг – в твоем кино. И все они на тебя смотрят. И как ты сказал – играет музыка на заднем плане, камера чуть отъезжает, а в углу, может быть, три девушки у микрофонов, на бэк-вокале. Ты им киваешь слегка, а они машут тебе, втихаря, не поднимая рук. Ух, даже слеза прошибает.
– А если еще подтанцовка? Но кроме шуток – представляешь, насколько мир бы стал лучше? Если бы люди слышали музыку в нужные моменты, мне кажется столько бы всего свершилось так и не свершенного. Столько смелой, найденной, осененной любви, неожиданной инициативы, столько терпения и терпимости, столько реализованных возможностей быть на своей теоретической, а не ежедевно-практической, высоте? Когда слышишь музыкальную тему, больше шансов, что ты захочешь вступить со своим соло.
Он был прав, и хотя говорил довольно обычные вещи, что-то в том, как он говорил об этом, сверкнуло гранями чистой воды. По спине побежал холодок, как при простудном жаре, что всегда приключалось со мной в предвкушении значительного разговора.
– Ты знаешь, я думаю, что музыка играет всегда и у каждого, вот только посторонний шум в голове мешает ее слышать. Надо уметь его прикрутить, как в хороших наушниках – наложить обратную волну белого шума, дать музыке шанс пробиться.
4
Поезд всегда оказывал на меня успокаивающее влияние. В отличие от самолета. В самолете шла борьба за выживание. Я не представлял себя пилотом, упаси господи, но каким-то непонятным образом мне казалось, что само тело мое срастается с летающей коробкой, я сам становился частью самолета. Я даже сесть пытался таким образом, чтобы касаться непременно стенки салона – ногой упереться, или прислонить голову. На взлете было необходимо крепко ухватиться за ручки кресла, а иначе, как бы самолет не развалился, так? И поэтому меня так раздражали люди, которые ворочались, а иногда и вставали, едва только мы поднимались к нижним облакам. Нет, меня не отпускало до звукового сигнала о достижении десяти тысяч футов.
Соматика этого переживания была просто поразительной – все тело напрягалось, меня часто пробивал пот, словно, я действительно выполняю какую-то работу, горло пересыхало, а закороченное сознание искало мантру, молитву, чтобы переждать этот стресс, а на самом деле, чтобы удержать себя в рамках, не выкинуть какой-нибудь фортель – закричать что-нибудь, вскочить, начать задыхаться. Одним словом, не дать повод развернуть самолет обратно в аэропорт, поскольку посадку я любил еще меньше. Но вот звучал сигнал, я немного расслаблялся, по краянея мере, до первой хорошей воздушной ямы. Я где-то прочитал, что даже незначительные скачки самолета, на какие-то десять-пятнадцать сантиметров, переживались пассажирами как серьезная тряска. У страха велики оказались не только глаза, но и остальные органы чувств. Душа ухала в пятки, невзирая на всю мою начитанность по теме.
В таких условиях, конечно, не могло быть и речи о хорошем разговоре – максимум, что я смог себе со временем позволить, это самолетный обед с батареей мини-бутылочек и фильм без насилия на вечно нечистом экране телевизора. И в том, и в другом, я становился на борту всеядным. Как исправный заложник, я надеялся, что если буду выполнять все требования, с вымученной улыбкой на лице, то дело закончится хорошо, меня отпустят. И отпускали. И на время, я старался им больше не попадаться, выбирая при любой возможности старый добрый поезд.
В поезде все было наоборот. Было здорово, когда он набирал ход, и метроном колес выходил на такую частоту, за которой стук терял связь с механикой колеса и зазоров между соседними рельсами, которые зимой становились больше, выдавая особенный, с оттягом, звук. Стук задавал жизни ритм, давал ей основу, солидность, как стук здорового сердца. Поезд баюкал нас, постоянно напоминая, что все в порядке. Даже невыносимая жара имела домашний оттенок, словно затопили печь или камин, затопили щедро, чтобы больше не вставать к огню. Хотелось накрыться пледом, покрутить в руке бокал и задаться каким-нибудь вечным вопросом, таким, что ответ можно было нащупать только засунув руку поглубже и пошарив в самых темных углах.
Поезд располагал к беседе, чего уж там. Кто знает, может быть, выйдет и настоящее погружение? Здесь нельзя было торопиться и загадывать наперед. Был какой-то секрет, непонятная формула, связывающая собеседников, место, время, слова и настроение. Банальность обладала повышенной плотностью, и одолеть ее нахрапом было невозможно, она выталкивала нас обратно, на поверхность, на пустые, никчемные разговоры. В успешном погружении было что-то от прыжка с парашютом – необходимая плавность движений, ни с чем не сравнимый угол обзора, когда видно все большое и ничего маленького, выпадение из контекста обычности – я за скобками своего притяженного существования. В хорошей компании, мы были группой парашютистов, что сплетают в воздухе цветок из сцепленных рук и раскинутых ног. Ну или так это мне представляется, я никогда не прыгал с парашютом.
Все начинается с выбора темы. Как выбрать тему для погружения? Только спонтанно. Можно, конечно, подать начальную идею, но нужно оставаться гибким. Нырнуть и некоторое время грести
