Василий Брусянин - Дом на костях
— Да потише ты… неравно жандармы подслушают…
И потом ещё громче добавит:
— Вольнодумец ты, старик… Вот что!..
И бабушка уходила к себе, в угловую комнату. И мы все догадывались, что она там у себя делает: зажжёт перед образом свечку и молится о том, чтобы Бог избавил дедушку от вольнодумства. Этих молитв она не скрывала и от самого дедушки, который в таких случаях всегда провожал бабушку насмешливой фразой:
— Ну, пошла молиться, чтобы Бог избавил меня от вольнодумства. Странно устроены люди! Почему они никогда не попросят Бога, чтобы Он избавил их от глупости или тупоумия?.. Ха-ха-ха!..
До последних лет жизни дедушка смеялся звонким, раскатистым смехом. Голос у него был низкий и слабый, и говорил он негромко, а смеялся зычно, раскатисто, так что его смех слышен был за две-три комнаты. Как будто и рождён был дедушка только для того, чтобы смеяться над другими. Ничего святого не было для него — ни в нём самом, ни в других.
Мне всегда казалось, что за этим смехом деда скрывается нечто очень важное и таинственное. Мне всегда кажется, что громко смеющиеся люди силятся заглушить в себе какие-то внутренние, таинственные силы, которым нельзя дать власти.
Бабушка всегда говорила:
— Это в тебе, старик, дьявол так громко смеётся… Ты думаешь, это душа в тебе радуется?.. Нет, это дьявол сучит языком…
— Знаю я, старушенция моя праведная, — отвечал обыкновенно дедушка, — знаю, что дьявол, но что мне с ним делать?.. Вынашиваю я его в себе с детства… Ещё покойный отец мой называл меня чертёнком. И знаешь, что я тебе скажу: живи во мне ангел или сам Бог, я только бы ныл, а вот я и смеяться хочу… Ха-ха-ха!..
И он опять смеялся по-своему, страшно и удручающе…
— Тьфу!.. Пошёл опять сучить языком!.. Не люблю я этих слов твоих! — выкрикнет бабушка.
И они разойдутся по своим комнатам, как будто поссорившись, а минут пять спустя слышу, как они беседуют или в угловой комнате бабушки, или в кабинете дедушки. Как бы ничтожна ни была между ними размолвка, они скоро обязательно сходятся, мирятся и целыми часами сидят на диване в комнате бабушки или на оттоманке в кабинете деда и всё говорят и говорят о чём-то. Тётя Анна рассказывала, что будто бы дедушка всю жизнь старался совратить бабушку на путь вольнодумства и неверия, но ничего не достиг. И с какой-то упорной настойчивостью продолжает свою пропаганду, хотя бабушке уже семьдесят два года, деду семьдесят семь… И каким-то скованным из железа представляется мне мой седой, чудный дед. Отлила его жизнь в определённые формы и сама, даже при содействии старости и болезней, не может побороть бодрого, стойкого духа моего деда…
Если бы мне быть таким…
А как они любят друг друга… И часто я думаю, отчего мы, молодые, не умеем любить так?.. Отчего мой суровый отец не любит меня так? Отчего моя молчаливая и вечно скучающая мама не любит меня так же, как бабушка любит моего отца?
Помнится, когда потом я впервые полюбил одну женщину, я стал понимать силу любви бабушки к дедушке. Говорят, они всю жизнь любили друг друга так. У них хватило любви и для отца, и для дяди Коли, и для тёти Клавдии, которые давно уже умерли… Они любили своих детей, отчего же меня не любит моя мама?.. Звери и птицы любят своих детёнышей, отчего же меня не любят мои родные, ведь я тоже детёныш их?
Рождённое в нашем старом доме всё обречено на отчуждённость. В нашем старом доме на костях только умирать умеют люди и умирают хорошо.
VI
Всё перепуталось в моих воспоминаниях, и часто я не знаю, где правда, где ложь. Это потому, что и в жизни людей правда и ложь перепутаны.
Вот я только что с восторгом говорил о любви бабушки и дедушки, а оказывается — любви этой нет, настоящей, святой любви, а был только обман и блуд.
Сам дедушка недавно назвал свою любовь и любовь бабушки к нему — обманом и блудом.
Помнится, это было вечером… Тогда ещё жив был мой брат… Я только не помню, когда это было, но помню ясно зимний холодный вечер. Сидели мы в столовой у камина: дед в большом кресле и с надвинутым на глаза зелёным козырьком. Бабушка сидела возле него на маленьком мягком пуфе, а я и брат мой сидели ближе к камину.
Сидя вполуоборот к камину и держа перед собою книгу, брат читал нам всем какую-то старинную «чувствительную» повесть. Я не помню её название. Ну, да всё равно, и в той повести, очевидно, было столько же лжи, сколько и в тех людях, о которых была написала повесть. Очевидно, это было так, потому что, после описания одной чувствительной сцены, когда она клялась ему в вечной верности, дедушка наклонился и потянулся руками к камину. Странно было смотреть на его протянувшиеся руки в красном отблеске догорающих поленьев. И лицо его вдруг сделалось красным, и глаза расширились и показались мне страшными адскими со своей таинственной слепотой. Мне показалось, что дед на это мгновение прозрел, да как и не поверить этому: он дотянулся рукою до рук брата и сильным взмахом кулака вышиб из рук чтеца книгу.
Книга в красноватом сафьянном переплёте сложилась, как должны складываться книги, когда их не читают, и со странным шумом полетела под диван, скользя по паркету.
Я до сих пор не могу забыть голоса деда, каким он крикнул, а он крикнул:
— Володька, брось эту мерзкую книгу в камин!.. Всё ложь, что в ней написано! Женщине нельзя верить… нельзя!..
Что-то ещё бормотал дед хриплым голосом, ворочался в кресле, словно его посадили на горячие уголья, и кричал:
— Не верьте, не верьте им, мерзким и подлым!.. Не верьте!..
Ухватившись за рукав халата деда, бабушка старалась его успокоить и говорила:
— Успокойся, мой друг, успокойся… Ну, мы не будем читать этой книги…
Дед с презрительной миной оттолкнул руку бабушки, поднялся с кресла и злым и громким голосом выкрикнул:
— Пошла прочь и ты!.. Ты такая же обманщица! Ты думаешь, я не знаю твоей тайны… Знаю её, знаю!.. Ты обманула меня, как и все женщины всегда обманывают своих женихов и мужей…
— Побойся Господа. О чём ты говоришь?..
— Ха-ха-ха!.. Господа вспомянула, а помнила ли ты Господа души своей, когда меня обманывала?.. Прочь! Прочь!..
И дед замахал руками в сторону бабушки. Потом, дрожа, опустился на кресло и застонал…
С плачем бабушка вышла из столовой, и я видел, как она шла и качалась.
А дедушка продолжал стонать, и иногда в его стороне слышался сдержанный смех.
Володя, брат мой, достал из-под дивана книгу и, как показалось мне, со странной внимательностью рассматривал теперь её как какую-то злую виновницу вспышки гнева нашего деда.
— Во-ло-дечка, — вдруг новым голосом протянул дедушка, — ты прости меня, что я погорячился и вышиб у тебя из рук эту книгу… Я хотел только махнуть в её сторону и задел рукою, но я, ведь, ничего не вижу… Не вижу, куда направить мой гнев… А разве нет причины для моего гнева?.. Есть… есть!.. Она, ваша бабушка, обманула меня. Притворилась, что любит… Это ещё тогда было, когда мы были женихом и невестой. А когда я стал её мужем, я узнал, что она принадлежала другому…
Дед снова задвигался на кресле словно обожжённый, протянул руки к камину и продолжал:
— А знаете вы, с кем она меня обманывала?.. Нет, не то… Знаете вы, кому она принадлежала?.. Яшеньке… Яшеньке-молчальнику. Святому человеку… Ха-ха-ха!..
Мы все вздрогнули. От двери в гостиную послышался звон разбитого стекла. Бабушка стояла в дверях, а перед нею на полу лежал разбитый стакан, и так странно у порога двери поблёскивала вытянувшаяся лужица разлитой воды. Бабушка несла стакан с водою для деда, как всегда делала это, когда им овладевал приступ гнева. Очевидно, она услышала последние слова деда, и стакан выпал из её рук. Теперь она стояла в дверях с протянутыми руками и что-то бормотала. Я явственно слышал только слова:
— Не верьте!.. Не верьте ему!.. Не верьте!..
— Ха-ха-ха! — разразился дед страшным едким смехом. — Не верьте!.. Нет, дети, верьте!.. Она и он, этот белый, снеговой, святой дед, обманули меня… О-о-о!.. Тогда он был молод, красив, знатен… Он покорял сердца уездных красавиц… Ведь это он только теперь юродивый святоша, ходит по городу да морочит дураков своей какой-то особенной святостью, а тогда, когда бабушка ваша была красавица, он был соблазнитель, соблазнитель!.. Ха-ха-ха!..
— Пощади ты мои седые волосы, — взмолилась бабушка, — что ты им говоришь несуразное…
Медленно ступая и придерживаясь за спинки стульев, упираясь руками в стол, в край пианино, бабушка шла к нам, и было её лицо бледное и страдальческое. Но в голосе её слышался гнев. Она говорила:
— Ты с ума сходишь… Ты из ума выжил!.. Это Господь наказал тебя, атеиста, безбожника… Статочное ли это дело, чтобы Яшеньку впутывать в наши мирские дела…
— Ха-ха-ха! — прервал дед слова бабушки смехом. — Теперь вы духовно соединяетесь с этим старым прохвостом, а тогда… знаю я… вы плотски соединялись…
