Иннокентий Омулевский - Сутки на станции
— А мне вчерась Василий Иваныч смешну таку книжку принес почитать…
— Какую же такую книжку? То есть название-то как у ней?
— Да уж смешно и называется-то: «Миргород».
— Не зна-аю.
— Уж я похохотала же вчерась… И как у них это все ловко выходит, у сочинителей у этих!
— Мало ли чего господа сочинители пишут — брехотня одна больше. Ты где ее, Василий, выкопал?
— Мне, отец Прокопей, проезжающий один подарил.
— Это же как?
— Без вас этта как-то лошадей у смотрителя не было, я ему вольных сыскал, он мне и подарил — на память, говорит, возьмите
— Не худую ли он тебе какую книжку, парень, подарил? — всякий ведь тут народ проезжает. Ужо-ко я ее завтра сам почитаю — это дело-то будет вернее…
Пономарь конфузится. Молчание.
— А у меня дорогой ухо продуло: надо бы вот деревянным маслом помазать на ночь-то.
— Может, и так пройдет…
— Помазать-то все лучше: колоть не станет.
Пономарь подходит под благословение.
— Куда ты, Василий? Спать?
— Да надо ложиться пораньше, отец Прокопей: завтра, поди, обедню будете служить? — воскресенье.
— Буду. Доброе дело, парень. Ну, бог тебя благословит! Во имя отца и сына и святого духа… Малышихе от меня поклон скажи, — послезавтра, мол, батюшка окрестит. Да это у ней, смотри, парень, не от тебя ли уж?.. Духовному, брат, это не подобает…
Пономарь так краснеет, что даже матушке становится совестно и досадно.
— Уж и погорел, красная ты у меня девушка! Это ведь я так сказал, не к худому, — пошутил… Ну, прощай, парень, с богом!
«Красная девушка» поспешно раскланивается с попадьей и уходит, немилосердно стуча кунгурскими сапогами.
— Поди, и нам уж, мать, спать пора?
«Мать» согласилась с «отцом» молча.
— Это чего же, часы-то у нас стоят, никак?
— Не решилась я без вас, Прокопей Васильевич, завести…
Батюшка в четвертый раз разводит рукавами.
— Опять это крайняя односторонность с твоей стороны.
— Боюсь я их заводить-то — неравно еще испорчу чего-нибудь…
Батюшка в последний раз разводит рукавами.
— Я и говорю: крайняя односторонность!
Отец «Прокопей» достает из лампадки деревянное масло, мажет себе ухо, раздевается и ложится, покашливая, на диван. Попадья стелит свой пуховик, гасит свечу и тоже ложится. Все успокаивается. Лишь изредка, поймав, вероятно, каким-то секретным способом в потемках блоху, матушка скрипит кроватью и будто шепотком приговаривает:
«Вишь ведь, мои матушки, куды ее опять, гадину, угораздило!»
IX
Ночь. В приемной станционной комнате сидит проезжий офицер в дорожном полушубке с намотанным в три ряда красным шарфом на шее и дорожною же сумкою на ремне через плечо. Ожесточенно курит он свою тоненькую папироску, сверкая большими черными глазами. Почтовые правила и расписания как-то искоса и насмешливо смотрят на него из своих траурных рамок. Недружелюбно косится на господина офицера и зеркало, висящее на противоположной стене. Оно даже, низко нагнувшись, как-то особенно любопытно заглядывает на него сверху, как будто никогда и не видало такого сердитого лица.
— Смотрителя мне сюда подать!! — неистово кричит проезжий, потрясая солидным кулаком весьма непрочный на своих тоненьких ножках казенный стол, который, вероятно, в паническом страхе за свою и без того уже годами испытаний надломленную жизнь, трясется весь как в лихорадке и бессмысленно, как малое дитя, лепечет скороговоркой:
«Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!»
Но стол, бездельник, врет: он это только успокаивает господина офицера, потому что «смотрительска Машка», босая и растрепанная спросонья, только через час после этого прибегает в каком-то очень уж грациозно-фантастическом костюме на неистовый зов проезжего.
— Смотритель где?!
— Спят…
— Разбудить!!!
«Смотрительска Машка» сперва опрометью бросается к дверям; но потом, как будто не разглядев еще хорошенько грозного «проезжающего по казенной надобности», оборачивается на одно мгновение снова к нему, описывает по комнате какой-то тоже не менее фантастический круг, но наконец убегает без оглядки — только пятки мелькают, совершенно как будто кто сзади дал ей хорошего пинка.
«Да, как же, разбудишь его теперь, держи карман-от!» — глубокомысленно думает, вероятно, седой станционный таракан, преспокойно разглаживающий в эту минуту своими тоненькими усиками офицерскую спину. Дедушка, кажется, дремал на потолке, но, услышав внезапный шум, проснулся и нечаянно оборвался спросонья.
Смотрительша, успевшая уже пробраться в одной ночной сорочке в пустую соседнюю комнату, трепетно поглядывает в щелочку перегородки, оказавшуюся удивительно удобной для подобного, созерцания. Проезжий как бы предчувствует это. Снова потрясает он казенный стол, заставляя при этом несчастного опять бессовестно врать, и в заключение неистово схватывает жалобную книгу. В азарте он срывает даже казенную печать на шнурке, связывающем будто бы неразрывными узами эту, по правде можно сказать, книгу жизни с угольным столиком, и принимается черкать ее пером, найденным тут же в покрытой плесенью синей чернильнице. И уже отчаянно же черкает проезжий! И чего-чего только не начеркает он в ней, в этой несчастной, безответной мученице — жалобной книге, которую чрез несколько дней равнодушно просмотрит уполномоченный губернскою конторою ревизор, может быть, такой же станционный смотритель, как и Николай Семеныч, и безграмотно и бестолково отметит сбоку. «Жалоба сия по недостатку вышеизложенных в ней фактов остаетца без последствий!» Много-много разве что какой-нибудь злополучный ямщик собственной спиной отдуется в этот день за так лихо отпразднованный первый чин своего «начальства», а не то — одна только серая бумага и отдуется.
Бедный ямщик! Бедная книга!
Но не так, вероятно, думает в эту минуту проезжий. Записав свою жалобу, он как угорелый выбегает на крыльцо и кричит на всю станцию:
— Эй! Староста где? Старосту мне подать сюда! Писаря!
Но — увы! — ничего этого ему не подается. «Догадаться бы мне поросенка давешнего послать ему закусить — все бы, может, лучше было?» — тревожно раздумывает за перегородкой смотрительша, дрожа от холода и прислушиваясь к этому внезапно налетевшему на крутологовскую станцию урагану.
Двое ямщиков, бог знает каким чудом утрезвевших в этом поголовном пьянстве, без шапок и смиренно почесываясь, подходят к крыльцу.
— Ну?!
— Лошадей, ваше благородие, нетути…
— Вот я вам покажу «нетути»! Ме-ерзавцы!!
И действительно, через несколько времени он очень ясно им это показывает; но только в том смысле, что, не добившись все-таки ни от кого никакого толку, возвращается в приемную станционную комнату и, не снимая даже полушубка, бешено укладывается спать на что попало, бесцеремонно обсыпанный через четверть же часа тьмою голодных клопов, не кушавших, даже не завтракавших, может быть, в продолжение целого года.
Спокойной ночи и приятного сна, господин офицер!
X
Глубокая ночь. Все живое на Крутологовской станции спит как убитое. Уж на что чуткий прекрасный пол — и тот на этот раз не составляет исключения. Марья Федоровна, например, выводит носом на своем пуховике такие странные тонкие нотки, что так вот и кажется, что во сне ей снится что-нибудь очень уж презренное.
«Фи! фи! фи! фи!» — выделывает она поминутно.
Что же касается «смотрительской Машки», спящей на своем любимом месте за печкой, то только одна она и может так спать, как она спит теперь. Голова у сей бесподобной девицы, потеряв из виду подушку, покоится на голом полу под лавкой, а босые исцарапанные ноги греются на печке. Они имеют такой вид, как будто крепко поссорились между собою и, отвернувшись друг от друга в разные стороны, язвительно шепчут:
«Пожалуйста, подальше от меня, матушка!»
Впрочем, такое оригинальное положение «смотрительской Машки» на самом деле очень естественно. Помещение, где сия «ракалия» обретается, так узко, что спать в нем удобно растянувшись можно только вдоль; а потеряв из виду подушку, она уж, конечно, утратила и это простое соображение, почему и имеет в настоящую минуту вид девицы, согнутой, что называется, в три дуги либо в бараний рог.
Анисья Петровна хоть и благообразно спит возле «свово», так некстати на этот раз обнявшего ее, «муженька», но тем не менее — с выразительным присвистом.
Исключение составляет только несчастная попадья, которую одну в целом доме каждую ночь кусают блохи, а с приездом батюшки так «просто житья от них нету»; по поводу чего она то и дело и выбегает на двор, «вытрясти одеяло», как уверяет «ее преподобие» на до смерти надоедающие вопросы «его преподобия».
О мужчинах уж и говорить бы нечего, если б в это же дело не замешался и почтальон Быков, оставшийся переночевать на Крутологовской станции. Положим, весьма понятно, как может спать мертвецки «пропастина», бесчувственно пересаженная своей «Машечкой» при помощи «Машки», как привычный оранжерейный цветок, с кровати на пол, хоть она и рискует проснуться поутру с отъеденными ушами, ибо крысы в спальне, несмотря даже на присутствие полосатого кота, так и перебегают взад-вперед по полу, издавая по временам звуки, похожие на робкое секретное хихиканье первоклассников гимназии, когда учитель сидит еще в классе. Но удивительно тоже, что даже и ввиду этой катастрофы у Николая Семеныча «текут слюнки», неизвестно только, иа видимую- ли им во сне «Машечку» или просто на самое наслаждение сном. Положим, понятно также, как может спать, хотя и весьма умеренно, отец Прокофий, не считающий, конечно, сна «крайнею односторонностью».
