Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Идиллия
– Вишь, по комъ вое, – говоритъ ей разъ сосѣдъ Никита, – конопатаго чорта то какъ жалѣя, какого добра не видала, – пошутилъ онъ.
Такъ какъ вскинется на него. Хотѣлъ онъ было поиграть съ ней – куда.
– Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый, а вотъ что тебѣ отъ меня.
Да какъ ткнетъ ему пальцемъ подъ носъ. Оно точно, Евстратъ-то ея конопатый былъ и изъ себя нескладный, длинный, грубой, неразговорчивой мужикъ былъ. Только что здоровъ, противъ него силой другого по деревнѣ не было, и хозяинъ иастоящій былъ. Даромъ что молодой, отецъ его однаго, бывало, за всякими дѣлами посылаетъ. Что я, что Евстратка, все одно, говоритъ. И Евстратка жену еще пуще любить сталъ, только въ одномъ скучалъ, что дѣтей не было. Бывало и старуха скажетъ:
– Что не рожаешь, буде гулять-то: порадовалась бы, хоть внучку покачала, Маланьюшка, право.
– A развѣ я бы не рада, – скажетъ, – ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то Ризунова изъ церкви съ младенцомъ прошла, молитву принимала; всего второй годъ замужемъ. Такъ у ней небось мужъ дома живетъ.
Извѣстно, годъ-другой погулять бабѣ не порокъ, ну, а какъ баба то ражая, въ самой порѣ, a дѣтей не рожаетъ, и народъ смѣяться станетъ.
Отъ этаго Маланьѣ на третій годъ пуще тошно стало, какъ свекоръ мужа на все лѣто въ работу за 100 верстъ отдалъ. Сына за 120 р. отдалъ, а работника нанялъ за 32 р. да рукавицы. Хозяину разсчетъ, a бабѣ горе. Взвыла баба, какъ проводила его, какъ будто сердце что чуяло. Какъ по матери родной убивалась.
И пѣсня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна».
<Дѣло молодое, жаркое, въ самомъ соку баба, всегда съ народомъ, съ молодыми ребятами на работѣ съ утра до поздней ночи. Тоже и мясо ѣла. Тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа черезъ три мѣсяца жди>. Днемъ смѣется, смѣется съ народомъ, a послѣ ужина схватитъ, сердешная, постель да къ солдаткѣ въ чуланъ. Страшно, – говоритъ, – Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стѣнкѣ. Все, говоритъ, – чудится, что вотъ вотъ схватитъ кто меня за мои ноженки, потащитъ меня – боюсь страхъ. – A сама не знаетъ, чего боится. И баба кажись не таковская, чтобы побояться чего нибудь.
2.
И прежде приставали къ бабѣ, а какъ мужъ уѣхалъ, такъ вовсе покою съ утра до вечера давать не стали. Она и сама говорила, что такаго веселья, какъ въ это лѣто, никогда ей не было. И случаевъ много ей было, коли бы захотѣла пустяками заниматься. – Придетъ, бывало, съ утра староста повѣщать, еще зорька занимается; къ другимъ десятскаго пошлетъ, а ужъ къ Дутловымъ самъ зайдетъ, часъ цѣлой сидитъ, съ бабами шутитъ. Старостой Михей ходилъ, малый молодой, немученый и до бабъ іорникъ бѣда былъ. Какъ только одну захватитъ, и начнетъ:
– Только прикажи, что хочешь сдѣлаю, никуда посылать не стану, мужа на оброкъ выхлопочу, платокъ куплю, что велишь, все сдѣлаю, все могу, только не мучь ты меня.
Такъ ни да, ни нѣтъ не скажетъ.
– На барщину, – говоритъ, – посылай, мнѣ веселѣй на міру работать, дома таже работа; платка твоего мнѣ не нужно, мнѣ мужъ привезетъ; на оброкъ мы и такъ не хотимъ, a сдѣлать ты мнѣ ничего не можешь. Не боюсь тебя, да и все.
Честью просить станетъ:
– Маланьюшка, матушка, вѣдь много другихъ бабъ, а ни одна не мила.
Обниметъ ее, такъ смѣется:
– Ладно, ладно, – говоритъ. – Развѣ можно теперь, хозяинъ придетъ, развѣ хорошо?
– Такъ когда жъ? съ работы?
– Извѣстно, съ работы, какь пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схоронимся, чтобъ твоя хозяйка не видала. – А сама на всю избу заливается, хохочетъ.
– А то, моль, разсерчаетъ дюже твоя Марфа то старостиха.
Такъ что не знаетъ староста, шутитъ-ли, нѣтъ-ли. При свекорѣ, при свекрови все свое кричитъ, не стыдится. Нечего дѣлать, повѣститъ, какъ будто затѣмъ только и приходилъ, пойдетъ съ палочкой по другимъ избамъ. А все кого другихъ и лишній разъ пошлетъ, и на тяжелую работу, а Дутловы какъ хотятъ, такъ и ходятъ, и все изъ за Маланьки. – Маланька охотница была на барщину ходить, особенно на покосъ. Дома пріуправится, уберется, какъ на праздникъ, возьметъ грабли, въ завтраки выйдутъ съ солдаткой на покосы.
Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу. Покосъ на Калиновомъ лугу былъ. Солнышко повышло изъ за лѣса, день красный, а въ лѣсу еще холодокъ. Опоздали они съ солдаткой, разулись, идутъ лѣскомъ, гутарютъ. Только вышли на полѣ, мужики господскую пашню поднимаютъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на десяти десятинахъ по дорогѣ было. Гришка Болхинъ ближе всѣхъ къ дорогѣ былъ, – шутникъ мужикъ, – завидѣлъ бабъ, завернулъ возжу, уткнулъ соху, вышелъ на дорогу, сталъ играть съ бабами, не пускаетъ. Онъ слово, а они два; другіе ребята молодые тоже сохи побросали, подошли, всѣхъ Маланька переполошила, пѣсню заиграли, плясать вздумали. Такую гульбу сдѣлали, какъ свадьба ровно. Глядь, а изъ за рощи прикащикъ верхомъ ѣдетъ. – Какъ завидѣлъ, плеть поднялъ, запустилъ черезъ пашню рысью на мужиковъ. По щетку лошадь въ пашнѣ вязнетъ – человѣкъ грузный.
– Сукины дѣти, такіе сякіе, хороводы водить, вотъ я васъ.
Мужики, какъ тараканы изъ подъ чашки, по десятинамъ разбѣжались, а бабы грабли на плеча вскинули, идутъ, какъ ни чего не бывало. Смѣется Маланька. Никого не боялась. Наскакалъ прикащикъ.
– Я, – говоритъ, – васъ найду, – къ мужикамъ, да на бабъ съ плетью, я васъ, такія сякія, курвы устюжныя, – такая у него пословица была, – въ обѣдъ на покосъ идутъ; да еще хороводы на полѣ водятъ.
Совсѣмъ было осерчалъ, да какъ Маланьку призналъ, такъ и сердце прошло, самъ съ ней посмѣялся.
– Вотъ я, – говоритъ, – тебя, мужицкіе уроки допахивать заставлю.
– Что жъ, – говоритъ, – давай соху, я проти мужика выпашу.
– Ну буде, буде. Идите, вонъ еще бабы идутъ. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну!
Совсѣмъ другой сталъ. —
За то придетъ на лугъ, поставятъ бабъ на ряды тресть, выйдетъ Маланька впередъ, такъ бѣгомъ начнетъ растресать, такъ что бабы ругать зачнутъ: замучала, молъ, совсѣмъ. А начальнику, извѣстно, любо – смѣется.
Зато когда обѣдать или шабашить пора, замучаются бабы, промежъ себя поговариваютъ, <пора бы отпустить>, Маланька прямо къ начальнику идетъ, отпустить проситъ, и отпустятъ. Никого она не боялась. Въ рабочую пору разъ как-то спѣшная уборка была, цѣлый день работали, a обѣдать домой не отпускали. Хлѣбца закусили, присѣли отдохнуть на полчасика. И прикащикъ за обѣдомъ домой посылалъ, тутъ же съ бабами въ холодокъ сѣлъ.
– Что, кума, спать будешь? – говоритъ. Онъ съ Маланькой крестилъ.
– Нѣтъ, – говоритъ, – зачѣмъ спать, только раззадоришься.
– Такъ поищи въ головѣ, Маланьюшка, смерть люблю.
Легъ къ ней на колѣни, какъ разъ заснулъ. Такъ что жъ? Взяла березокъ, вѣниковъ нарвала, – бабы ей подали, – убрала ему вѣнками голову всю, за рубаху натыкала, въ носъ ему листьевъ засунула. Проснулся, гогочутъ бабы, на него глядючи – покуда хватился. И ничего.
А то пріѣхалъ баринъ въ это же лѣто, былъ съ нимъ холопъ, такая бестія продувная, что бѣда. Самъ, бывало, разсказываетъ, какъ барина обманываетъ, у него деньги таскаетъ. Это бы все ничего, только насчетъ бабъ такой подлый былъ, что страхъ.
Комментарий А. С. Петровского
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ «ИДИЛЛИИ».
Мысль повести «Идиллия» была подана Толстому рассказом яснополянской крестьянки. 25 мая 1860 г. он пишет в Дневнике: «Андреева мать много рассказывала. Как она побиралась и у богомолочек хлебушка попросила – слезы. Главное, от кого она понесла Андрея. «Положи ноги в телегу. Утешь мои телеса. Отпечатала». «Андреева мать» – повидимому, мать Андрея Ильича Соболева, бывшего долгое время приказчиком в Ясной поляне и неоднократно упоминаемого в Дневниках и в «Воспоминаниях детства». Это предположение приобретает большую убедительность, если мы вспомним, что героиня «Идиллии» Маланья – мать «большого человека – управляющего Петра Евстратьича», и что Петр Евстратьевич Воробьев был управляющим имением брата Льва Николаевича, гр. H.H. Толстого. Описывая в повести живых еще в Ясной поляне лиц, Толстой иногда слегка маскирует их, давая им имена сходных по положению лиц из другой деревни. Записанное в Дневнике выражение «утешь мои телеса» целиком перенесено в «Идиллию» и вложено в уста гуртовщика – соблазнителя Маланьи; также и «отпечатала» – в несколько измененном виде: «Через 9 мес[яцев] М[аланья] родила, выпечатала в дворника».
Через несколько месяцев, уже за границей, рассказ крестьянки начинает претворяться в замысел литературного произведения. Об этом свидетельствует несколько дневниковых записей, которые – если не с полной уверенностью, то, во всяком случае, без большой натяжки – можно отнести к «Идиллии».
7 августа 1860 г. Толстой записывает в Дневнике: «Мысль повести. Работник из всех одолел девку или бабу. Формы еще не знаю».
8 августа: «Форма повести: смотрит с точки мужика; уважение к богатству мужицкому, консерватизм; насмешка и презрение к праздности; не сам живет, а Бог водит».
